Олег Верещагин - Я иду искать. История вторая

...— Хах! Хах!..

...Врут, что человек бывает бессилен перед обстоятельствами. Выбор есть всегда. Я мог уехать на юг и, может быть, был бы уже дома. Я мог бы и потом — не столь давно! — покинуть Мир. А ты мог бы сейчас сражаться с нами плечом к плечу. Раз ты здесь — значит, ты виновен. Даже не передо мною, нет. Перед своим Миром. Перед моим Миром. Перед нашим Миром. Какую судьбу несешь ты ему на своем штыке, которым так ловко владеешь?!.

...Ты уже почти один, парень, и мои друзья добивают тех, кого, может быть, звал друзьями ты. Ты видишь это? Видишь... И хочешь отомстить, я это чувствую по твоему лицу, по силе и стремительности ответных бросков. Ты уже не жить хочешь, а заколоть хотя бы одного врага — меня. Жаль, но я де­русь лучше тебя, парень. Я дерусь лучше...

...— Хах!

Олег отступил, в сторону и назад. Стрелок выпустил винтовку, склонил голову набок. Ноги его подломились куда-то вперед и влево, он неловко сел в вереск, в потоптанный снег, поднеся левую руку ко лбу. Потом бесшум­но упал на спину — по волосам текла кровь.

На войне не бывает обманутых. Обманывают лишь того, кто сам хочет обмануться.

И нет на войне невиновных. Виновны все. И те, кто делал, дураков, манекенов из этих ребят... и даже из хангаров. И они — охотно и быстро поверившие в сказку, в сказку о рае без памяти, о том, что проще и лучше ни к чему не стремился и ничего не хотеть.

И мы. Потому что мы нашли самый простой выход. Как всегда — самый простой и самый быстрый выход. Убивать — вместо того, чтоб попытаться от­крыть им глаза.

Утешает лишь то, что мы все-таки виноваты меньше. Мы никому не обещали рая — и раз люди вышли защищать нашу жизнь, не дожидаясь обещаний — значит, не так уж плоха эта жизнь.

И разве наша вина в том, что не получается без убийства дать отпор тем, кто покушается на наш мир... Мир? Много раз пытались — и в истории Земли, и здесь, наверное, да и на других планетах — точно. Выходили навст­речу с Библией... или со сборником статей экуменистов, или там Бердяева какого-нибудь... Таких рубили и стреляли, даже не выслушав. И с особенным наслаждением — безоружного убивать легче...

Поэтому мы вышли с мечами и автоматами. А говорить начнем потом — для тех, кого заставим считаться с нами.

Это ужасно. Но что поделать, если получается ТОЛЬКО ТАК?

А вину — ее мы возьмем на себя... Не переломимся под ее грузом, вынесем ее тяжесть, как вынесли в этих горах тяжесть войны...

— Так оно и стало, — Борислав в последний раз бросил, камас в снег, выдернул его и аккуратно вытер плащом. Глаз не поднимал, все вокруг смотре­ли сочувственно. Тяжело рассказывать о поражении и гибели друзей...

Горцы находились на склоне Кузни. Место было не самое удобное — холодный ветер резал лица и полировал лед, с которого давно сдул весь снег, слышалась в отдалении перестрелка, а внизу, в долине, на юго-западе, легко различалось движение врагов по дорогам.

Раненый саблей в голову Свет спал. Его брат Денек сидел над ним, закинув ноги спящего краем своего плаща. Данок и Святослав — двое других уцелевших из четы Орлика — сидели рядом, плечо в плечо,

— Как станете? — спросил Гоймир. Борислав ласково провел рукой по воло­сам приткнувшегося к нему Мирослава, оглянулся на своих и ответил:

— А бери нас с собой, князь-воевода. Бери да и веди туда, где бой. Сгинем, не то победим — так вместе, хватит розно войну воевать.

Гоймир не задумался даже — кивнул. Над чем тут было думать.

— Тринадцать человек — это уже похоже на чету, — обрадовано заметил Йерикка, хлопая Борислава по плечу. Тот ответил тычком в бок.

Олег зевнул. Объединились — и хорошо, а он хотел спать. И, наверное, улегся бы, выбрав место потише и завернувшись в плащ, но заметил, что Ревок слушает плейер, а там вспомнилось — Йерикка слушал на нем классную группу... как же она называлась? «Уличный полк», вот как! Он наклонился к Ревку:

— Что слушаешь? «Полк»?

— Угу, — Ревок открыл глаза.

— Дай, а? — попросил Олег. Ревок охотно снял наушники:

— А бери.

Олег прицепил наушники. Музыка и слова не были похожи на музыку той песни, которую он слушал перед страшным походом по скалам, слова — тоже, но что-то роднило их... Безжалостная пластика мелодии и холодная опреде­ленность слов, говорящих о единственном достоинстве человека — мужестве. От песни странная дрожь пробегала по коже, словно меч уже был в руке, и блестели рядом клинки друзей, а впереди — сабли врагов... И все было определённо — в который раз уж...

Музыка стала стихать, но злой юный голос стегнул, как снайперский выстрел:

— Еще! — и вновь загрохотало: — Газ до отказа...

Олег вернул Ревку плейер и хотел спросить, почему он это слушает, ведь тут полно вещей, ему непонятных. Но не спросил. Ему вспомнился «Парус» Высоцкого — тоже вроде бессмысленная песня, но поди ж ты — от нее сами собой напрягались мускулы... Сам Высоцкий говорил: «Есть еще песни настроенческие», — это как раз про «Парус». Вот и Ревок, наверное, слушает эту песню, как настроенческую... А еще Высоцкий говорил: «Песня-беспокойство.»

Олег раздумал пока спать. Он прошелся, разминая ноги, вокруг стоянки, вспоминая «Парус» целиком. Никак не получалось, лишь билось в голове:

Во взвинченном настроении он подсел к Йерикке — тот тоже не спал, читал, завернувшись в плащ, книжку, которую вытащил сегодня из рюкзака од­ного из убитых стрелков. На потрепанной обложке двое небритых граждан в шкурах и с каменными топорами волокли на жерди оленя. Печатные буквы глаголицы сообщали, что авторы труда — некие Стамеска и Фасонский, а на­звание — «История славян без преувеличений и прикрас». Фамилии показа­лись Олегу странно знакомыми, и он обратился к Йерикке: