Олег Верещагин - Я иду искать. История вторая

Олег положил руку на теплую шерсть, набрал воздуху в грудь и сде­лал первый шаг, теперь уже уверенный — перейдет. Сварожичи принимают его, как своего, вот знак — Собака, верный помощник тех, кто, сражаясь со злом, невольно замарал и себя тоже...

...Исчезла теплая шерсть. Исчез и мост-радуга. Олег стоял вновь на утоптанной тропинке, а перед ним высились два великана.

Олег узнал их — величественно-хмурых, могучих и суровых. И, как полагается славянину, выпрямился в рост, готовый держать ответ, глядя в глаза старшим братьям, а не в затоптанный пол.

— Ты клялся брату моему в моей кузне? — голосом гулким, как гром, спросил серебряноволосый, золотобородый великан, опиравшийся на украшенный перуникой тупик. Глаза великана были неистовой синевы.

— Я, Перун Сварожич, — твердо ответил Олег.

— Ты Дорогу братьям нашим нашел? — спросил второй — золотоволосый вит­язь-воин — в броне, с закинутым за спину круглым щитом.

— Я Дажьбог Сварожич, — кивнул Олег.

— Берем его, брат, — пророкотал Перун, — да и пускай обратно идет. Такими земля не скудеть, а полниться должна!

— Погоди, брат, — витязь поднял руку, сверкнувшую кольчужные пленением. — Видится мне — не время его брать. Недаром мост загудел, недаром Морана его целовать остереглась. А скажи, брат, — Олег понял, что это назвали его, и выпрямился еще больше, — много ли дел недоделанных ТАМ оставил?

— Много, — согласился Олег. — Очень много.

— И не в одном мире, — улыбнулся Дажьбог. — Вот и девицу вижу, и друга, с которым разлаялся, да и не помирился, и родителей, что ждать не устали еще... Нет, Вольг Марыч, рано тебе в вир-рай идти. Да и человек ты теперь не простой. Такие ТАМ нужнее.

— Ну и добро, — согласился Перун и тоже усмехнулся:— А хорош! Хорош во­ин! Молод только... Так как, брат?

— Ступай, — сказал Дажьбог — и что-то нестерпимо полыхнуло у Олега перед глазами...

Все кончилось утром. Самое нелепое, что утро было обычней обычного — снова падал снег, дул ветер... и обнаружилось, что врагов нет. Просто — нет, и на том все. Кончено. Только вдали чернели на свежих вырубках заносимые снегом кучи лагерного хлама.

Данаваны переломились. Никто не знал, на сколько — до следующего ле­та, или на много лет. Но переломились. Ушли.

Защитники долго не верили, что это произошло. Нет, все ЖДАЛИ этого, все ЗНАЛИ, что это ДОЛЖНО служиться. Но вот произошло — и трудно было по­верить.

А когда поверили — не очень удивились.

И не очень обрадовались.

Редко в каком племени уцелел один из трех дружинников или ополченцев. Всё больше — один из пяти. Гоймир собрал едва три десятка своих. Ну раненых, что подальше отправили — еще десяток. Ну, может ещё кто объявится, позже... Все равно — получалось, что все та же пятая часть уцелела из Рысей. Да из тридцати с хвостиком бойров — одиннадцать.

Рыси собрались в овражке, среди кустов. Снег перестал, выглянуло совсем зимнее небо. Никто не разговаривал. И никто не верил, что победа пришла.

А она пришла. Трехсоттысячная армия данванов, поддержанная техникой, была побита тридцатью тысячами горцев, лесовиков и добровольцев. И как бы дальше не сложилась жизнь, ЭТОГО уже никто не мог у них отнять.

Четыре десятка оборванных, замерзших, израненных и СМЕРТЕЛЬНО УСТАЛЫХ лю­дей, стариков и мальчишек, сидели в овраге у потрескивавшего на расчищен­ной от снега площадке костерка. Сидели с оружием, по-прежнему готовые к бою. Сидели плечом к плечу. А рядом с ними — наверно — сидели их друзья. Те, кто пал в боях на горных тропах и перевалах, в лесах и на берегах речек и озер. Те, кто лег в могилу... или на траву, снег, камень, в холодную воду. Мёртвые сели рядом с живыми, чтобы подтвердить единство братства по оружии и право называться победителями, перед которыми Смерть — то­лько слово.

И каждый ощущал их — погибших — рядом яснее, чем в недалекую уже ночь под Корочун.

Йерикка, поднявшись, отошёл от костра и, проседая в снег, поднялся на край оврага. Свежий снег искрился голубоватый сиянием — на мороз. «Будет ли все это там, куда нам придется уйти?» — подумал рыжий горец и сморг­нул слезу, сделав вид, что вытирает глаза от ветра. Он лучше остальных по­нимал, что победа — временная, и им все равно придется уходить. Всем. Чтобы просто выжить.

Из-под этого солнца. Из-под этого неба. От этого снега и морозного воздуха. Они найдут себе планету по душе, и уже их дети станут ЕЁ звать Родиною... но как быть ему, рожденному под этим небом?!

— А что ты таишься?— услышал он и, повернувшись, увидел рядом Гоймира. Он смотрел мимо Йерикки глазами, в которых не было слез, похожими на светлые льдинки. — Не таись, что ты,— голос князя звучал странно-тепло. — Я бы сам заплакал, да вот, — он неловко покривился, — не выходит. Больно...

— Мы победили, и мы живы, — сказал ему Йерикка. — Но я не знаю, рад ли этому.

Они шли сюда умирать, они готовы была умереть... а предстояло жить. Делать самую трудную вещь на свете — жить, снова и снова принимая реше­ния, опять и опять сражаясь за себя и за тех, кого уже больше не будет.

Легко быть мертвецом... А жизнь вовсе не добра к людям, и бывает вре­мя, когда все кажется бессмысленным, а победа не приносит радости — лишь опустошение, и ты можешь только смотреть вокруг и удивляться, что солнце по-прежнему сияет, и небо синеет, и ветер дует, и день сменяет ночь, когда внутри у тебя ровным серым слоем лежит неподвижный пепел.

А солнце будет сиять по-прежнему, и небо будет синеть, и ветер дуть и день — сменять ночь. Пепел растает, и ты снова научишься улыбаться, и научишься спокойно спать, и в памяти сотрется тоска и ужас...

И все-таки капля горечи останется на дне души.

И ты не сможешь предать своих друзей — живых или мертвых. Даже если вдруг очень захочешь, даже если устанешь, даже если испугаешься — не смо­жешь.

Мертвых не предают. Это вдвойне подло.

Ведь они беззащитны...

С разлапистых еловых веток медленно падал искристый сухой снег. Сечень-февраль напоследок выдал минус тридцать, и Большей Сполох горел в небе уже не только длинными морозными ночами, но и в короткие ясные дни. Правда, дни вот уже полтора месяца как понемногу отращивали хвосты, и ста­рики говорили извечное: «Солнышко на лето, зима на мороз», — и оказывались правы...