Лев Гумилевский - Собачий переулок[Детективные романы и повесть]

— То есть как? — переспросил тот.

— Девушки другой… Здесь с ней девушка жила, под руга?

— Нет, никого не было.

— Где же она?

— Соседи, надо полагать, знают: я только что с поста вызван был…

Петр Павлович встряхнулся. Недоумевающий взгляд милиционера и растерянный тон ответов отрезвили его на столько, что, когда вслед за ним явился инспектор, он уже мог спокойно и внимательно прочесть вместе с ним записку В ней было написано немного:

«Так жить нельзя. Лучше умереть — обоим. Хорохорин».

Инспектор, скучая, посмотрел на подпись, прочел записку про себя и вслух и обернулся к Осокину.

— Ну что же, Петр Павлович, разбирайтесь тут сами — ваш район. Серьезного ничего нет. Самоубийство, конечно, он ее застрелил сначала. Тяжело он ранен? — обернулся он к милиционеру.

Тот безнадежно махнул рукой.

— Не выживет!

Инспектор походил по комнате, крикнул на толпившихся за дверью и впиравших в комнату любопытных и ушел, сказав:

— Петр Павлович! Когда закончите, доложите начальнику сами. Я уезжаю за город…

Осокин ответил тихо: «Слушаю» — и, проводив вежливо инспектора, стал аккуратно, как всегда, заниматься своим делом: приготовил перо и чернила, послал милиционера за листом бумаги, затем отложил в сторону записку, поднял револьвер с пола и, осматривая, хотел уже было отложить его к записке в кучу вещественных доказательств, как вдруг вздрогнул, вытаращил глаза и с необычайным вниманием начал осматривать его снова и снова.

Когда милиционер вернулся, он тотчас же велел принести свечу, достал из кармана сургуч и неразлучную печать, опутал веревкой револьвер и, опечатав его и отложив в сторону, стал с исключительным вниманием осматривать комнату, вещи, все, что попадало под руку.

Из огромного шкафа, завешанного платьями, от которых еще как будто веяло теплом живого человеческого тела, он вышел совершенно взволнованным.

— Доктор уже уехал?

— Они только свезут студента и вернутся сейчас же!

— Кто первый узнал?

— Соседи. Старушка одна и с ней гражданин такой. Облик еврейского происхождения. Тут они. Велел им ожидать. Они и за мной прибегли.

— Позовите.

Осокин взволнованно покосился на револьвер, потом взял перо и привычной рукой начал писать.

«Я, субинспектор 2-го района Осокин, явившись по требованию милиции в квартиру гражданки…»

— Вот эти самые граждане… — перебил милиционер.

Может быть, за двадцать лет своей работы в первый раз Осокин изменил привычному порядку опроса и, не справляясь об имени вошедших, спросил прежде всего:

— Вы слышали выстрелы?

— Слышали! — кивнул желтолицый, взволнованный человек. — Как услышали, так и побежали за милицией!

— Сколько выстрелов вы слышали?

Тот растерялся.

— Да два только! Сколько же?

— Вы слышали два выстрела?

— Два!

— Вы это точно слышали?

Спрашиваемый с некоторой обидой развел руками и не без раздражения ответил:

— Я сидел у себя и слышу — грохот, думаю — выстрел. Побежал на кухню, а там уже эта старушка охает, говорит: кто-то стреляет или уронили что! Мы кинулись в дверь колотить, и тогда там опять бахнули — это, значит, второй рае он уж в себя!

— Значит, два было выстрела!

— Два!

— Хорошо! Теперь скажите ваше имя, отчество и фамилию…

Опрос продолжался недолго, хотя Осокин вызывал одного за другим всех живущих в квартире и подробно расспрашивал об убитой, о ее жизни, о ее знакомых, особенно о тех, кто у нее был в этот день. Отвечали ему неопределенно и с неохотой. Считали лишним отвечать на ненужные вопросы: все происшедшее было для всех ясно, и на опрос смотрели как на пустую волокиту.

Старушка, чаще других впускавшая к покойной гостей, замахала руками:

— Милый, разве всех-то упомнишь? Да и вижу-то я плохо! Прошнырнет какой в дверь — кто его знает кто? Да за один нонешний день было у ней товарищей пять! Что ее, мертвую, разговорами такими тревожить? А девушка была хорошая, дурного от нее не видела, а еще и так, что пройдет мимо, так непременно скажет: «Ой, бабушка, бабушка! Все-то вы хлопочете!» — «Как же, говорю, не хлопотать, милая!»

Старушка расплакалась, и ее оставили в покое.

Вернувшийся во время этого опроса участковый врач Иван Павлович Карманов, пыхтевший, как всегда, коротенькой трубочкой, послушал, засмеялся:

— Ну, Петр Павлович, бюрократ же вы! Зря бумагу портите — не понадобится!

Осокин пожал плечами.

— Как знать?!

— Да что тут знать! Студент умрет наверное, даже судить будет некого! Если же, паче чаяния, выживет, сам во всем признается, так что ваши протоколы не понадобятся… Кончайте! Да давайте перышко мне — я актец осмотра составлю…

— А вы осмотрели убитую?

— Как же!

— Пуля навылет?

Доктор улыбнулся.

— С чего вы взяли? Из револьвера на таком расстоянии — навылет? Не бывает!

— Я тоже думаю, что не бывает, а вот есть, кажется. А тот студент?

— В живот. Пуля засела в тонких кишках, очевидно. Я звонил в клиники. Самсонов хочет попытаться оперировать…

— Так, так! — бормотал Осокин. — А я уже думал, что один стрелялся, а другой попался по дороге шальной пуле…

— С ума вы сошли! — удивился доктор. — Что за сказочки! В чем тут дело?

Осокин встал и не без удовольствия помолчал, мучая любопытством доктора.

— А дело в том, что налицо у нас два выстрела, две пули и один израсходованный патрон в барабане!

Доктор вытаращил глаза, потом махнул рукой.

— Любопытно! А другой револьвер где?

— Вероятно, в кармане у того, кто стрелял!

— Позвольте! У него ничего в кармане не было, револьвер не иголка… Заметили бы! Вы комнату обыскали?

Осокин не счел даже нужным ответить.

Он ходил из угла в угол, раздумывая и соображая. Иногда он подходил к покойнице, открывал ее лицо и долго глядел на него: оно было красиво, живые складки его стыли, сглаживались, оно приобретало то мертвое спокойствие, которое часто принимают за успокоение.

Так именно думал Осокин, и он закрывал его с некоторой долей почтения. Тогда он снова начинал ходить из угла в угол, тереть лоб, осматриваться и соображать.

Доктор, покуривая трубку, следил за ним очень внимательно.

— Нет, серьезно! Вы что-нибудь подозреваете?

Осокин вдруг тихо улыбнулся.

— Да, подозреваю!

— Что именно?

— Что? — Он снова усмехнулся. — Подозреваю я, доктор, вот что!

— Ну? — нетерпеливо перебил тот.

— Да нет, не подозреваю даже, а я уверен в этом, ну совершенно, доктор, уверен!

Доктор смотрел на хихикающего и потирающего руки субинспектора и, ничего не понимая, все более и более разгорался от любопытства.

— Да в чем дело, черт возьми? Говорите!

Осокин прошелся по комнате.

— Уверен я в том, доктор, что у всякого человека есть в жизни свое место: и вот я на свое место попал. Попом я был по ошибке, а уголовный розыск есть самое мое натуральное место!

Доктор раздраженно выслушал и повторил:

— Да в чем дело?

— А дело в том, что не будь я Осокин, если из этого дела не выйдет редчайший казус!

Доктор, не выдержав, протянул к нему руки, умоляя и стыдя:

— Да говорите же, наконец, что вы тут нашли интересного?

Осокин усмехнулся и задумался. Потом, рукой поманив доктора к шкафу, он отворил вторую дверь.

— Черный ход! — тихо сказал он.

Доктор свистнул в необычайном волнении и отступил в изумлении.

— Но позвольте, позвольте! — почти закричал он. — А записка-то, записка! В ней же прямо сказано…

Осокин взял со стола записку, повертел ее в руках и отложил с пренебрежением.

— Записка запиской, а факты фактами! — пробормотал он и, оглянувшись на недвижный труп девушки, покачал головою: в этот миг он не мог не подумать о другой девушке, знавшей, может быть, больше того, что мог предполагать он.

Он торопливо тряхнул головою. Доктор взволнованно прошелся по комнате.

— Но позвольте… Что, же здесь произошло? Что тут могло произойти?

Осокин, галантно шаркая перед доктором, наклонил голову и ответил с достоинством:

— А это уже дело наше — выяснить и установить, что именно здесь произошло!

Доктор недоверчиво покачал головой, пожал плечами, с некоторым раздражением уселся за столик и стал писать акт медицинского осмотра покойной Веры Волковой.

Осокин со снисходительным терпением дождался, когда он кончил, затем распорядился вызвать карету и отправил труп убитой в анатомический театр.

Уже поздно вечером, забрав документы и опечатав квартиру, он нахлобучил шапку и ушел.

В угрозыск, однако, явился он только утром.

С портфелем под мышкой и сумбуром в голове он и представить себе не мог вернуться туда для приведения в порядок протокола и доклада начальнику. Нет, по старой и тщательно скрываемой ото всех привычке он проскользнул с черного хода в кабачок, известный у нас под названием «Замок Тамары», поманил к себе хозяина, толстого, почтительного армянина, и, растравляя аппетит подробным наказом, приказал: