Анатолий Маркуша - Большие неприятности

Мой дядя Саша рывком вскидывал меня, малень­кого и тщедушного, над нагретым солнцем, гладким лодочным дном, поднимал над головой — курчавой, седеющей — и с размаху бултыхал в воду.

Орал ли он при этом, не знаю: сердчишко мое закатывалось куда-то вниз, холодело; горло пере­хватывал спазм; охваченный животным, неконтро­лируемым страхом, я ничего не слышал и не видел, только барахтался и беззвучно плакал, отчетливо сознавая почему-то — слезы теплее речной воды... Я начинал захлебываться…

До полной крайности своих экспериментов дядя Саша не доводил, но раза два ему все-таки при­шлось нырять за мною в Клязьму, и однажды он делал мне искусственное дыхание. После чего ре­шил: хватит! Колька — безнадега.

Да, плавать я не выучился. Но это не главная неприятность.

С той поры дядя Саша не уставал дразнить меня. Он с удовольствием рассказывал любому встречно­му и поперечному, какой оболтус и трус его племян­ник — даже плавать не может!..

Благодаря дяде Саше я рано узнал чувство страха, может быть, самое отвратительное из всех чувств, поселяющихся в человеке. И он же способ­ствовал тому, что меня долгие годы преследовал ужас — как бы кто-нибудь не увидел, не расшиф­ровал этого унизительного состояния. А боялся я всего: грома, темноты, собак, леса, ночных прохо­жих, но превыше всего — одиночества. Если роди­тели, случалось, уходили из дому, оставляя меня одного в квартире, каждый угол представлялся опасным, каждый шорох — враждебным. Я заби­рался в кровать, укрывался с головой и млел в душной, влажной темноте, отчаянно жалея себя и ужасно боясь разлепить веки...

Законный вопрос: как с такими задатками я оказался в авиации?

Думаю, тут полезно будет одно уточнение: людей абсолютно бесстрашных, никогда и ничего не опа­сающихся скорее всего не существует! Но, если допустить, что исключения все-таки случаются, таких «героев» придется искать... среди дураков. Только умственно неполноценные особи могут ни­чего не опасаться, они, бедные, не в состоянии определить меры риска, которому себя подвергают или перед которым оказываются по воле обсто­ятельств...

Нормальному человеку свойственно бояться. Страх заложен в изначальной программе человека. Другое дело, если ты смел, даже худшим обсто­ятельствам не одолеть твоей воли. И в самый опасный момент ты найдешь силы контролировать ситуацию, находить выход из, казалось бы, безвы­ходного тупика...

Не мне, наверное, судить о собственной смелости. Но об одном скатку — выучиться плавать сделалось моей навязчивой идеей. Вероятно, где-то в подсоз­нании жила обида и беспокоили страхи, рожденные унижением. Словом, я старался, очень старался, но... безуспешно.

В конце концов приплел день, когда я по­нял — жить, не умея плавать, нет смысла. Мне исполнилось к тому времени двенадцать лет — воз­раст серьезный, хотя и не такой еще, когда человек понимает истинную цену жизни. Я решил поднять­ся на вышку и с трехметровой площадки кинуться солдатиком вниз. А дальше пусть будет что будет: достоин жизни — выплыву, недостоин — потону. То­нуть страшно, но черт с ним... точнее — черт со мной...

Было рано и, мне казалось, очень холодно, когда я пришел на безлюдную реку и медленно, пересчи­тывая ступеньки, поднялся на вышку.

Заглянул вниз. Сердце дернулось, покатилось, как тогда, на Клязьме, и глухо задергалось. Были река, небо, вышка, был я сам, тщедушный и узкогрудый, на ногах-жердочках, изодранный кро­вавыми ссадинами и царапинами... Было небо над головой.

Не прыгнуть — значило обмануть себя, только себя. Выдумать какие-нибудь обстоятельства, всерьез мешающие исполнить задуманное, не по­лучалось.

Я снова подошел к краю площадки, сжался, отчетливо почувствовав, как немеет кожа на руках, на спине, и приказал себе: «Ну!» И, как ни странно, прыгнул.

Падения толком не помню. Вода больно ударила в подошвы и резко выбросила меня назад — к небу, к солнцу, к жизни, с которой я только что готов был расстаться...

Не смею сказать — выплыл — это было бы гран­диозным преувеличением. Теряя последние силы, я кое-как выбарахтался и вцепился в скользкую лесенку, что вела из воды на плот.

С трудом поднявшись, я упал на шершавые доски и долго не мог отдышаться. Меня колотило, меня пробирал адский холод, меня душил страх. Сколько времени прошло, не представляю, может быть, час, а возможно, пять минут. Важно другое: я поднялся в конце концов и... снова полез на вышку. И это действительно важно!

Извините, что, рассказывая об этом дне, я стара­юсь не пропустить даже несущественные подробно­сти; постарайтесь понять: за всю жизнь, я думаю, мне не пришлось совершить ничего более значи­тельного.

Этот день едва ли не самый главный для меня.

Итак, я вылез. Постоял. Подрожал. Пожмурился на солнце.

И снова прыгнул.

Увы, плавать всерьез я не научился — ни тогда, ни позже. Но прыгать и не тонуть могу.

Надеюсь, теперь ясно, каким образом я в конце концов очутился в авиации.

Потом, спустя многие годы, когда мне бывало паршиво на душе, когда вдруг в наступление броса­лась тоска, я всегда говорил себе: вспомни ТО утро на реке и жесткую воду, так больно бившую по пяткам. Иногда это помогало, иногда нет. Чаще, однако, помогало.

И, если позволите, посоветую: старайтесь до самого конца не совсем расставаться с детством, это очень помогает держаться на плаву...

Я уже рассказывал о моем мальчишеском чте­нии, о литературных привязанностях и антипатиях. Вернусь к этой теме.

Перелистывая очередной, густо нашпигованный информацией том, я уперся взглядом в потрясшую меня цифру — 25 000!

Оказывается, 25 000 дней, как следовало из ссыл­ки, кажется, на Аристотеля, это... плановая, предусмотренная природой, продолжительность человеческой жизни.

Реагировал я на это открытие бурно и совершен­но однозначно: 25 000 дней, — казалось, жутко, не­вероятно много!

Я переводил дни в месяцы, месяцы — в годы, и все равно получалось много.

Конечно, я не держал своих выкладок в тайне и, как понял потом, ужасно всем надоел. Даже мой ближайший приятель Сашка Бесюгин не выдер­жал.

 — Много-много! Ну и хорошо, что много, — ска­зал он, — пользуйся.

Даже не склонная к ироническим выпадам Галка посоветовала осторожно:

 — А ты посчитай, сколько попугай живет, и сравни. По-моему, нам радоваться особенно нечего.

Мой отец — я и ему уши прожужжал — тоже оказался на стороне Гали и как бы вскользь заметил:

 — Много-много, а растратишь без толку, так и не

увидишь, как пролетят...

Пожалуй, удивительнее всех отреагировал Мить­ка Фортунатов:

 — Двадцать пять тыщ, говоришь? Если по десять рублей на день кинуть... — ого-го-шеньки! — чет­верть мильона получается...

Потом я забыл об этих выкладках.

Жил, как, вероятно, все живут, — радовался, огор­чался, скучал, торопился, тянул резину, горячился, успокаивался, надеялся, разочаровывался, ждал и догонял, вовсе даже не считая, сколько прошло, сколько осталось...

Все началось по заведенному.

С рассветом принял дежурство. Солнце всходило красное-красное, тяжело разрывая путы холодного осеннего тумана. Туман лениво стекал с взлетной полосы, задерживался у капониров, накапливался на кромке леса, будто раздумывал — уходить или возвращаться?

И уходил.

Нас с Остапенко подняли на перехват.

Но «Рама» вовремя смылась.

Мы располагали еще приличным запасом горю­чего, и я решил взглянуть на дорогу. Там иногда удавалось поживиться вражеской автомашиной, повозкой, погонять штабного мотоциклиста...

Но когда не везет, тогда не везет: дорога оказа­лась совершенно пустынной. Полоска желтого сер­пантина в темно-зеленом обрамлении сосняка. Зе­нитки почти не стреляли.

Словом, ни перехвата, ни свободной охоты, ни штурмовки не получилось. С некоторой натяжкой наш полет можно было отнести к разведывательно­му.

А что? Разведка прифронтовой дороги противни­ка. Движения войск и техники не обнаружено. Зенитное прикрытие слабое.