Коллектив авторов - Как мы пережили войну. Народные истории

Тогда я уже догадывался, что взрослые плохо понимают детей. И был прав. Дети в большей степени плачут именно из-за этого. Когда я вырос и у меня свой появился малыш, я еще более утвердился в этом, хотя и стремился ставить себя на его место. Но тогда изгнание женщины с грудничком встревожило меня. Мне вообще было жалко тех, кто плачет, и еще жальче – кто сильнее плачет. Я не все мог определить, назвать словами, но за слезами чуял беду. И долго размышлял о происшедшем. Одно только не укладывалось в моей жалости: я не мог вспомнить ни одного взгляда, ни самих глаз той женщины. А дети, как и все наши братья меньшие, все узнают по глазам. Их-то и не хватало мне на лице беглянки, чтобы успокоиться.

Лето в ту годину стояло ленивое, жаркое, затяжное. Мы с Бориской, пока мать была на работе, обживали мир. Мы знали дорогу к родным, бабке с дедом, к базару, кладбищу, зареченским огородам. Мир наш был небольшим, но его хватало, чтобы выжить.

Боря у меня был точно на привязи. Порой я перетаскивал его, как Аленушка братца Иванушку. Мать доверяла мне и получение хлеба по карточке в оконце при ткацкой фабрике.

Хлеб я должен был донести домой и в целости положить в тумбочку при кровати. Это было не таким уж и трудным: ведь голод был привычным. Труднее было с Борей, который, завидев хлеб, принимался выпрашивать и реветь. Мать мне наказывала, чтобы я быстро прятал хлеб в специальный мешочек, не отходя от оконца, дабы не тревожить братца. А спрашивать, что у меня там, он еще не научился.

Хлеба мы получали тогда один килограмм. Я многое мог бы рассказать о его запахе. Потом, когда вырос, знавал и более вкусные хлебы. Но этот, залегший в память, волнует и поныне. Он присутствует, если это свежий черный хлеб, в каждом кусочке. Это доказывает животное наше происхождение лучше всяких теорем. Война обостряла животность. В животности же я находил и высшую радость. В плоти, если она не бесится, не уперта сама на себе, ничего постыдного нет.

Этот килограмм мы получали на троих. На день или больше – не помню. Помню, что отстаивать приходилось длиннющие очереди. В другие разы хлеб приносила сама мать.

Но с какого-то момента дела пошли хуже. Хлеб в доме появлялся реже. И мать уже не посылала нас к фабрике. А тут вдруг послала и сказала еще, чтобы весь хлеб мы съели сами.

Я переспросил:

– А тебе оставить?

– Нет же, – ответила мать. – Там сто грамм будет. Все съешьте!

Автору три года

Я было возрадовался. Ведь в голове моей возникла уверенность, что сегодня-то мы наедимся, и не надо будет провожать глазами остаток в тумбочку Мать вскоре ушла, а нетерпение начало меня подгонять. Наконец баба Маня (она была нашим временем) нас отпустила, и довольно скоро мы с Бориской очутились в нужном месте у фабрики.

Но оконце оказалось закрытым, хотя народ уже толпился. Старики, дети постарше, женщины. Я не знал, как себя вести. Раньше, когда мы приходили вовремя, стояла очередь, и мы просто вставали в затылок последнему и двигались, как все. А тут… Когда оконце открылось и все начали притягиваться друг к другу, мы заметались. Нас выталкивали, оттесняли, задавали вопросы: «Чьи вы?», «За кем занимали?», «Есть ли у нас карточка?».

Наконец нас приютил, поставив перед собой, благообразного вида мужчина, которого я бы охотно взял себе папой. Перед оконцем, когда подошел наш черед, я отпустил Борину руку, вынул из кармана мешочек и подал карточку «продавальщице» (дети многие вещи именуют по-своему). Женщина в замусоленном белом халате, с очень крупной головой и выпирающими грудями, ловко положила нашу карточку в одну сторону, а из другой подала мне в протянутые руки уже отрезанный ломтик хлеба.

Едва дотронувшись до этого кусочка, я оттолкнул его назад, точно ошпаренный, не поверив, что это может предназначаться нам.

– Ты что это, дитятко? – спросила «продавальщица».

– Это не мое! – огрызнулся я, точно волчонок.

– А чье же?.. Сколько в карточке, столько и даю, – был ответ.

– Нам сто грамм надо.

– Правильно! Столько и даю. Бери, мальчик, не задерживай…

Земля поплыла у меня из-под ног. Противная слабость завладела мной, коленки задрожали. Из горла послышалась жалобная речь:

– Мы всегда брали один килограмм, а теперь – сто. Сто – больше, чем один. Сзади послышались смешки. Я с надеждой посмотрел на мужчину, стоявшего за мной. Он посмотрел мне в глаза с доброй улыбкой. Я понял, что никто не понимает, как нас здесь с Борькой обдуривают.

– Граждане, – высунулась из окна «продавальщица», – объясните мальчишке, что такое сто грамм. Мне тут некогда.

Почуяв неладное, Бориска уже ревел во все горло. Мужчина взял у меня мешочек, положил в него выделенный нам кусочек хлеба, получил у большеголовой тетки свою долю и отвел нас в сторону.

Он начал толковать мне разницу между ста граммами и одним килограммом. Но я не понимал его. Поворачиваясь в разные стороны и ища поддержки, я всхлипывал, чуя свалившуюся на нас беду. Бориска дергал меня за руку и просился домой – штанишки и один чулочек у него взмокли. Я сознавал разницу между «одним» и «ста», но граммы и килограммы звучали для меня одинаково. Я отчетливо понял, что все против нас.

Так мы и пошли домой. Было горько. Боря ныл возле меня. А я уже и не знал, что делать с полученным хлебом. Если съесть, как разрешила мама, то мы уж не смогли бы подтвердить, как мало нам дали. А если оставлять эту малость, почти затерявшуюся в мешочке, то, как же нам дожить, если есть так хочется?

Бориска продолжал хныкать, как ему и положено было. А я мучительно размышлял над разницей того, в чем был уверен, и того, что мы получили. В отличие от матери, я успокаивать Бориску не умел; шел, молча, одной рукой притягивая братца, а в другой – неся мешочек с махоньким кусочком хлеба.

Время от времени нас кто-нибудь останавливал и спрашивал, что у нас стряслось. Я отвечал, что нас обжулили, и принимался доказывать это, упирая на вполне очевидную разницу «ста» и «одного». Люди, однако, попадались непонятливые, но улыбались и в конце концов принимали сторону «продавальщицы» и всех последующих «объяснителей». Я не сдавался и пытался убедить их, что не может «сто» быть меньше «одного». Но они, наоборот, пробовали унять нас и потом отходили, как будто заранее все сговорились.

Но то была только присказка. До прихода матери еще было далеко, а есть хотелось ой как. Бориска пообсох и успокоившись, возился на кровати с игрушками. Баба Маня храпела на своей лежанке.

– Борь, давай поедим! – предложил я. Боря тут же сполз на пол.

Я достал мешочек с хлебом и двумя руками разломил стограммовый кусочек. Получилось две неравные доли. Не нарочно. Повертев их, меньшую я, не очень раздумывая, протянул брату.