Борис Носик - Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями

В общем, на наше счастье, поэт не был ни убит, ни ранен, но ощутил близкое присутствие войны, что принесло российской литературе прекрасный плод. Другу своему Александру Тургеневу свое участие в войне он описал в более свежем (1813 года) письме с большим юмором и меньшей героичностью:

«Вся моя военная карьера состоит в том, что я прошел от Москвы до Можайска пешком; простоял с толпою русских крестоносцев в кустах в продолжение Бородинского дела, слышал свист нескольких ядер и канонаду дьявольскую, потом, наскучив биваками, перешел в главную квартиру, с которою по трупам завоевателей добрался до Вильны, где занемог, взял отпуск бессрочный и теперь остаюсь в нерешимости, ехать ли назад или остаться. Мне дали чин и наверное обещали Анну на шею, если я пробуду еще месяц. Но я предпочел этому возвращение, ибо записался под знамена не для чина, не для креста… а потому что в это время всякому должно быть военным, даже и не имея охоты. А так как теперь война не внутри, а вне России, то почитаю себя в праве сойти с этой дороги, которая мне противна и на которую меня могли бросить одни обстоятельства».

Оба письма вполне искренние, только разного времени и имеют разных по характеру адресатов. Остается добавить, что благодаря хлопотам через пансионского друга Андрея Кайсарова и брата его, полковника, сразу после Бородина Жуковский был переведен в штабную канцелярию и в начале октября, перед Тарутином, написал своего «Певца во стане русских воинов», а после сражения под Красным, в ноябре, — оду «Вождю победителей». Вскоре он заболел горячкой и в декабре покинул Красное, вернувшись на родину с орденом Анны 2-й степени и чином штабс-капитана. Все эти события имели, впрочем, и более далеко идущие последствия, о которых расскажем по порядку.

«Певец во стане…» прекрасно схватил патриотическое настроение русского общества и сумел передать его (несмотря на всю театральную условность сцены) в простых человеческих словах. До седых волос доносим все мы, воспитанники русской школы, эти строки, воспевающие царя и всех полководцев Отечественной войны («Хвала, наш вихорь-атаман; / Вождь невредимых, Платов! / Твой очарованный аркан / Гроза для супостатов…» и еще и еще), а в первую очередь — воспевающие милую нашу родину:

Без сердечных обид и обычного самоедства вспоминает здесь наш певец, только что переживший любовное поражение, а потом и смертельный страх в кустах у Бородинского поля, —  вспоминает милый ручей в Мишенском и холмы под Белёвом, где живут сестрички-племяшки…

Дальнейшая судьба этого стихотворения похожа на волшебную сказку о добром короле, принцессе, визире, падишахе и прочих персонажах романтических тоталитарных режимов прошлого. «Певец во стане…» не только разошелся по всей стране (был переписан от руки, был издан, переиздан), но и очень понравился вдовствующей императрице Марии Федоровне. «Царица-мать» (в полузабытом прошлом романтическая принцесса Доротея Вюртембергская из поэтического замка Монбельяр, что в горах Эльзаса, и большая поклонница сентиментальной французской и немецкой литературы) выразила пожелание получить от поэта автограф «Певца…» и звала автора в Петербург, в гости (несомненно, близкие ко двору друзья юности Жуковского похлопотали о своем чахнувшем в глуши друге).

Жуковский изготовил автограф и присовокупил к нему послание «Государыне Императрице Марии Федоровне», которое начиналось вполне элегантно:

Так без особых усилий со своей стороны Жуковский совершил то, на что у иных аристократов уходило полжизни, а именно снискал милость императорского дома: перед ним приоткрылась заветная для всякого смертного дворцовая дверь.

Хуже обстояли его дела в провинциальном (его же усилиями воздвигнутом) доме вдовицы уездного предводителя дворянства, беспутного мота и картежника Андрея Протасова. За этой дверью заперто было его сокровище Маша…

В конце 1813 года в гости к Жуковскому приехал его приятель по «Дружескому литературному обществу» Александр Воейков. Всего за несколько месяцев до этого визита Воейков напечатал в «Вестнике Европы» дружеское стихотворное послание к ставшему знаменитым Жуковскому. Теперь он прибыл в Муратово собственной персоной, и Жуковский многого ждал от этого визита для облегчения своей участи. Дело в том, что пока никакое самое высокое вмешательство (вплоть до положительного, в пользу Жуковского, суждения ректора Петербургской духовной академии и духовного писателя, архимандрита Филарета), никакое заступничество за влюбленного Жуковского и за нежную Машу, которая слегла от всех этих переживаний, не могло сломить упорство «тетеньки»-сестрицы Екатерины Афанасьевны. В феврале военного 1813 года Жуковский, еще не потерявший надежды, так писал Воейкову, приглашая его в гости:

«Приезжай, приезжай, наши дела идут сильно к развязке, ничто не испорчено, хотя и могло бы испортиться, струны только более натянуты… Твои дела идут хорошо: говорят о тебе, как о своем, списывают твои стихи в несколько рук».

Как видно из письма, Жуковский вводил помаленьку Воейкова к Протасовым, сильно надеясь на его помощь. В том же феврале Жуковский посетил почтенного Ивана Владимировича Лопухина, рассчитывая на его совет и помощь. Старый франкмасон горячо поддержал намеренье Жуковского жениться, ибо супружество отстаивал Лопухин уже и в своем «Нравоучительном катехизисе истинных франкмасонов», а беседуя с Жуковским, еще раз убедился старец, что достойный поэт с будущею своей женой намерен поступать именно так, как то словами Писания в лопухинском «Катехизисе» для истинных франкмасонов и для всех нравственных людей предписано:

«Должен любить ее, как Христос возлюбил церковь, беречь ее и содержать, как собственное тело…»

Лопухин обещал Жуковскому заступничество и помощь, благословил его, и Жуковский уехал окрыленный. В дневнике он записал, что 12 февраля, день поездки к Лопухину, был «одним из счастливейших в его жизни»:

«…Я в эту минуту живо и ясно чувствовал, что можно быть счастливым в жизни… Я не молился… но то, что было в моей душе, была клятва, которую давал я Богу, удостоиться того счастия, которое мне в этой надежде изображалось… Вдали, как будто сквозь тень, представлялось мне совсем новое существование: спокойствие, душевная тишина, доверенность к Провидению… До того времени, признаюсь, я замечал какую-то холодность к религии — предрассудки ея слишком для меня были убийственны; но в эту минуту, с живою надеждою, оживилось во мне и живейшее чувство ея необходимости… вера живая, идущая из сердца вера, не на словах, не на обрядах основанная, но вера, радость души, ея счастие, ея необходимая подпора…»