Дети-эмигранты. Живые голоса первой русской волны эмиграции 1918-1924 - Коллектив авторов
«Я своими глазами видела, как схватили дядю и на наших глазах начали его расстреливать, – я не могу описать всего, что мы переживали».
«В одну ночь большевики пришли грабить фирму, споймали моего отца, связали ему руки и ноги, поставили к стене и били и закопали его в одном белье. Нам потом сообщили, что его убили и привезли его шапку в крови. Моя мать долго не верила, и потом она ослепла».
«Я очень испугался, когда пришли большевики, начали грабить и взяли моего дедушку, привязали его к столбу и начали мучить, ногти вынимать, пальцы рвать, руки выдергивать, ноги выдергивать, брови рвать, глаза колоть, и мне было очень жаль, очень, я не мог смотреть».
«Отец перед смертью попросил передать кольцо и часы жене, но получил насмешки, тогда отец ударил по лицу большевика, грянул выстрел, и он упал, тяжело раненный, тут его добили прикладами… Два мои старшие брата тоже погибли от большевиков».
«Стали обыскивать, отца стащили с кровати, стали его ругать, оскорблять, стали забирать себе кресты… отец сказал: я грабителям не даю и ворам тоже не даю. Один красноармеец выхватил наган и смертельно его ранил. Мать прибежала из кухни и накинулась на них. Они ударили ее шашкой и убили наповал. Моя маленькая сестра вскочила и побежала к нам навстречу. Мы пустились бежать в дом. Прибегаем… все раскидано, а их уж нет. Похоронили мы их со слезами и стали думать, как нам жить».
Вот что сами дети испытали.
Соблазнение детей
«Явился к нам комиссар, который нам предлагал конфет и угрожал, только чтоб мы ему сказали, где наш отец, но мы хорошо знали, что они его хотят убить, и молчали».
«Отец скрылся в поле. Я остался один с лошадьми в поле, чтобы снабжать отца пищей; меня притесняют, не позволяют возить много пищи в поле и всячески стараются выпытать, где отец, а я молился Богу, чтобы Он сохранил моего отца и меня от соблазнов, которые мне эти разбойники предлагали».
Аресты и побои детей
«Мамы не было дома. Они пришли и спрашивали, где оружие. Мы сильно испугались, стали плакать, говоря, что мы не знаем, где оружие. Тогда они наставили на нас оружие и стали целиться, чтобы попасть нам в лоб».
«Нас несколько раз водили на расстрел. Ставили к стенке и наставляли револьверы».
«Один из них вынимает свое кровавое страшилище и угрожает тете, что выстрелит в меня, если она не скажет, кто мой отец и где он. Этого я никогда не забуду».
«Мой дядя был офицер, и большевики хотели убить дядю, и они один раз поймали нас на улице, когда мы гуляли. Они взяли бабушку и меня и отвели в такую комнату, где были все пойманные. И из этой комнаты выводили и расстреливали. В другой комнате было уж все пусто – их выводили на площадь и расстреливали. Одну барышню Любу убили. В один день вывели бабушку и меня. Когда уже нацеливались, то я закричала: “Бабушка, я не хочу умирать”. С бабушкой сделался столбняк, и она упала, они скорей позвали доктора, но доктор ничего не мог сделать: тогда доктор велел привезти бабушку домой и сказал, что она и так умрет. Когда привезли бабушку и меня домой, то бросили на каменный пол».
«Когда пришли в город большевики, мне показалось, что я один, забытый всеми, но скоро вспомнили обо мне – пришли и забрали, посадили со всеми такими же, как и я, там были старики, штатские и офицеры; приходили и уводили на расстрел. Мне было очень тяжело думать о смерти, хотелось еще жить».
«Они страшно рассердились на маму, что у нее нет денег, и ударили меня плеткой из кожи, которой бьют лошадей».
«Красноармейцы арестовали меня и брата и привели в чрезвычайку. Нас выпустили избитыми и в крови. Когда мы вышли, публика обратила на нас внимание. Заметивши это, большевики выскочили из чрезвычайки и открыли по нас стрельбу».
«Они продержали меня до вечера, всячески издевались: били меня по лицу и вечером заперли в клозет. Я выбил окно и убежал».
«Мать была бледна, но я не помню, чтоб лицо ее выражало волнение. Папа что-то говорил с солдатами. Мы дошли до здания, где помещался совет. Нас ввели в большую светлую комнату, по стенам стояли скамьи, на которые нас посадили. Я помню, что в то мгновение я только молилась. Сидели мы недолго, пришел солдат, и нас куда-то повели; на вопрос, что с нами сделают, он, гладя меня по голове, отвечал: “Расстреляют”. Нас привели на двор, где стояло несколько китайцев с ружьями. Перед нами пронесли убитого священника и кадета. Дальше словно туман покрыл мою душу, я только отчетливо помню гул ружей и ужасные лица. Это было похоже на кошмар, и я только ждала, когда он кончится. Я слышала, как кто-то считал: “Раз, два”. Я не чувствовала страха. Я видела маму, которая шептала: “Россия, Россия”, и папу, сжимающего мамину руку. Мы ждали смерти, но Господь оставил нас для новых испытаний. Вошел матрос и остановил готовых стрелять солдат. “Эти еще пригодятся”, – сказал он и велел нам идти домой. Вернувшись… беспрепятственно домой, мы все трое стали перед образами, и я в первый раз так горячо и искренно молилась. Это было первое тяжелое впечатление русской бескровной революции».
«Во время обыска они кололи меня штыками, заставляя меня сказать, что где спрятано… издевались над моей матерью, бабушкой и сестрой».
«Как судьи решили, не помню, но помню только, что после обсуждения, когда меня ввели, комиссар так ударил меня в лицо, что я упал без чувств, обливаясь кровью».
Таковы свидетельства детей
Нам предстоит теперь перейти к попытке обобщения всего изложенного: к попытке дать характеристики детей, на основании их воспоминаний, к раскрытию их внутреннего мира и тем самым уяснению того, как все пережитое на них отразилось, чем отличается современный ребенок, юноша или девушка, от своих сверстников, не разделивших его судьбы, не испытавших его доли.
Если каждый предыдущий отдел до известной степени заходил в последующий, если, говоря о языке сочинений, мы неизбежно вскрывали и их содержание, то все предыдущее изложение уже дает достаточно материала для суждений и заключений о том,