Борис Носик - Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями

«Решившись на эту жертву, я входил во все права твоего отца. Другая нежнейшая связь. Право, эта минута была для меня божественная… С этим чувством все для меня переменилось… я почувствовал в душе необыкновенную ясность».

Ясность-то ясностью, «но сердце ноет…». И бедная Машенька: она-то успела ли уже перестроиться или нет? Она все тревожится о здоровье маменьки, о том, что Жуковскому мешают писать все эти терзания. Да и как не мешать?

…В Петербурге Жуковский окунулся в утомительный светский круговорот. Но были у него и утешения, о которых он так сообщал в письме Авдотьюшке Киреевской:

«Я имел здесь (в Петербурге) и приятные минуты, и где же? Там, где никак не воображал их иметь! Во дворце царицы. Дня через два по приезде моем сюда, Нелединский уведомил меня, что надобно с ним вместе ехать в Павловск. Я… пробыл там три дня, обедал и ужинал у царицы и возвратился с сердечною к ней привязанностью, с самым приятным воспоминанием ласки необыкновенной… что было для меня особенно приятно, есть чувство благодарности… за добродушную ласку, которая некоторым образом уничтожила расстояние между мною и государынею. Очень весело принесть ее из того круга, в который других заманивает суетное честолюбие, не дающее никаких чистых наслаждений. У меня его нет. Добрый сторож бережет от него душу! И тем лучше! Можно без всякого беспокойства предаваться простому, чистому чувству! Я не был ослеплен ни на минуту, но зато часто был тронут!»

В Петербурге Жуковский встретился со старыми друзьями-литераторами, вместе с которыми той же осенью 1815 года он создал шуточное, пародийное «Арзамасское ученое общество» или попросту «Арзамас». Ядро общества составили участники товарищеских сборищ у князя Петра Вяземского — К. Н. Батюшков, В. Л. Пушкин (дядя поэта, сам тоже поэт), М. Ю. Виельгорский и другие. Эти «молодые» литераторы, сторонники и защитники Карамзина, противостояли литературным староверам из очень солидной «Беседы любителей русского слога», чьи заседания с присутствием министров, генералов и епископов носили характер весьма официальный и даже бюрократический. Во главе «Беседы» стоял адмирал Шишков, так что приверженцев ее часто и называли «шишковистами». В «Арзамасе», напротив, заседания носили характер шуточный, что особенно привлекало Жуковского, ибо этот «певец печали» больше всего обожал простодушные, дружеские шутки и всяческие дурачества.

Непосредственным поводом к созданию «Арзамаса» послужила комедия князя Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкия воды», в которой Жуковский был выведен в образе жалкого сочинителя баллад Фиалкина. Ученое общество «Арзамас» (этот городок Нижегородской губернии считался символом невежества и глухомани, наподобие Пошехонья) решило дать бой и сатирику «князю Шутовскому» (как окрестил Шаховского Вяземский), и «Беседе» Шишкова.

Ученое общество «Арзамас» просуществовало недолго, так ничего и не собравшись издать, однако написано о нем самом много, и вероятно, не зря. Участникам своим общество давало столь необходимое им чувство братской солидарности и единства благородных душевных устремлений. До старости они гордились званием «настоящего арзамасца», человека честного и бескорыстного. Позднее в письме Жуковскому его друг граф Блудов сформулировал это ощущение так:

«Если бы мне иногда не случалось вспоминать, что я друг Карамзина, Жуковского, Тургенева, Батюшкова, одним словом — арзамасец, то, конечно, уже давно бы причислил себя к тем людям, которые хуже глупцов, хотя не так глупы».

Несомненным было также либеральное (в противовес «Беседе») направление идей «Арзамаса». Помянув как-то «либеральные идеи» в одном из своих писем к Тургеневу на Запад, князь Вяземский написал, что идеи эти «у вас переводят законносвободными, а здесь можно покуда назвать арзамасскими».

Что же до неиссякаемого потока шуток и розыгрышей, особенно любезных сердцу арзамасского главного заводилы Жуковского (да и прочих арзамасцев тоже), то они уже полтораста лет приводят в недоумение благожелательных исследователей, настолько они кажутся простодушными, детскими и, увы… не смешными. Юмор, вероятно, особо чувствителен к любым перемещениям в пространстве и во времени, так что шутить лучше дома да еще со своими сверстниками. Странствуя по континентам или в веках, заготовьте впрок неопределенно-вежливую (французскую или, например, американскую — скажи кишмиш!) улыбку. На признание этого печального факта наводят письма всего окружения Жуковского. Вот что пишет ему, например, милая подружка его детства и юности, сама литератор, Аннушка Зонтаг, которую очень испугало известие о том, что Васенька выпал из коляски и повредил руку:

«…Соковнины очень смешно шутят над вашим падением. Напр., Катерина Михайловна (прелестная невеста Андрея Тургенева. — Б. Н.) пишет, говоря об вас:

Так вот, шутки вполне зрелых, солидных арзамасцев были примерно на этом уровне. Но все хохотали до слез…

…Итак, жизнь Жуковского в Петербурге была очень деятельная и суматошная, истинно петербургская жизнь. Вдобавок он исполнял еще должность чтеца у императрицы — и она им была весьма довольна.

А в начале ноября 1815 года вдруг гром среди ясного неба: Маша сообщила Жуковскому, что она решила выйти замуж за медика, профессора Мойера. Написала, что она сама на это решилась в поисках спокойствия и счастья для себя и для всей семьи. Что этим шагом она сможет обрести возможность не скрывать своей святой, нежной дружбы к нему, Жуковскому, да и матери своей подарит двух друзей сразу. Она сообщила, что семья Воейкова уезжает в Петербург, где Жуковский и будет жить с нею (конечно, придется ему для этого похлопотать об устройстве Воейкова, которого из Дерпта уже выгнали с позором). Итак, он будет жить с Сашей, с ее матерью и с Воейковым, а ей, Маше, будет он по-прежнему утешителем и другом и братом…

Нет, конечно, у нее не будет никакой «страсти» к доктору Мойеру, но он хороший человек, и он ее любит…

Удар был страшным. Разве она не любила его больше? И кто принудил ее к этому браку? Уговоры маменьки? Грубость Воейкова?..

Да, конечно, Мойер прекрасный человек, человек чистой души — и все же…

Жуковский помчался в Дерпт, чтобы убедиться, что Маша идет за Мойера без принуждения. Нет, она сама решила, что так будет лучше.

Убедившись, что принуждения не было, он перед самым отъездом из Дерпта пишет ей последнее письмо — письмо человека, который ехал, чтоб успокоиться. Оно кончается криком боли, криком отчаянья: