Дети-эмигранты. Живые голоса первой русской волны эмиграции 1918-1924 - Коллектив авторов
Однако то, что ждало очень многих, еще раз придавило и ударило детскую душу: почти все дети «эвакуировались» в самых ужасных условиях, среди всеобщей паники и смятения. Многим детям пришлось быть свидетелями ужасающих сцен при посадке на пароход, – кто вообще не помнит этого? Гонимые большевиками, имеющие на выбор – смерть или беженство, многие, хоть и стремились уехать, не могли попасть на пароход и нередко тут же кончали с собой. Легко понять, что вся обстановка эвакуации, часто тяжелое плавание по морю в непогоду, нередко голод в дороге, развитие заразных болезней вследствие скученности, наконец, полная неизвестность впереди – все это было каким-то новым кошмаром, каким-то фантастическим финалом прошлого. Но так или иначе это испытание кончилось, дети попали кто куда… Началась новая жизнь, иногда несладкая, иногда тихая и добрая, но во всех условиях эмиграции у детей обнаружилась еще одна психическая черта, часто не сознаваемая, но всегда действующая, – это психология бездомности, сознание своей беспочвенности, оторванности. Словно листочки, оторванные бурей от дерева и далеко занесенные ветром, дети наши, на поверхности беспечные, оживленные, – в глубине души постоянно переживают недостаток почвы под ногами. Так ли это, спросят меня? Не есть ли это преувеличение или просто приписывание детям того, чего вовсе в них нет? Да, если скользить по поверхности, то это так, но достаточно начать обзор со старших детей и от них спускаться к младшим, чтобы убедиться в действительности указанного факта.
Старшие дети болезненно тоскуют о России. Не привожу здесь фактов, группировку которых читатель найдет в другой статье («Чувство родины у детей»). Но смысл этого чувства не исчерпывается неким горестным констатированием чуждости всей новой среды, – в него входит напряженная и страстная тяга к родной земле. Одна девочка из старших пишет удивительные слова: «Бывают минуты, когда прошлое кажется сном, и мне до боли хочется пережить его снова». Странные и чрезвычайно поучительные слова! Вставленные в контекст, они не оставляют никакого сомнения в своем смысле: даже тяжелое, ужасное прошлое милее, ближе, нужнее душе, чем все то, чем живут они ныне. Душа не может удовлетвориться настоящим, ибо в нем не находит ответа на какие-то свои основные, неустранимые запросы: меланхолическое переживание беспочвенности, бездомности, часто скрывающееся в темных глубинах души, гнетет и давит душу. Из этой темной глубины, куда укрылись не заглохшие связи с родиной, со всем, что было родным и близким, и рождается страстная мечта о возвращении к былому. Хоть бы «во сне» еще раз побыть в прежней обстановке… Девочка 16 лет пишет: «Чем больше я делаюсь взрослой, тем больше чувствуется это неизвестное по своей продолжительности изгнание из России». Это значит, что никакие занятия и дела, никакие развлечения и новые привязанности не могут ослабить тяжелого, мучительного чувства, притаившегося в складках души. Тупая боль, глухое напряжение неизменно сопровождают детей и время от времени прорываются наружу. Чем отчетливее сознает юное поколение – и дети, и подростки – реальную обстановку, в которой оно живет, чем более оно понимает, что нужно приспособляться к новым условиям, тем меньше остается психической почвы для мечты, тем, однако, и томительнее внутреннее чувство. Как те, кто вследствие болезни не может дышать полной грудью и томительно жаждет свежего воздуха, которого ему постоянно не хватает, так и дети, беспомощные, бессильные, иногда даже забывшие родину, т. е. не владеющие в своем сознании тем, что пережили, все же томительно ищут «свежего воздуха». Лишь на этой почве и могли развиться два явления, необыкновенно характерных для наших детей. Первое – это исключительное чувство семьи, трепетная, часто истерическая привязанность к родным. В сочинениях не раз встречался я с фактами, которые мне были хорошо известны из рассказов заведующих школами: приход в школу, отрыв от семьи даже на несколько часов, а тем более на несколько месяцев, если дитя попало в пансион, очень часто сопровождается такой душевной болью, которую нельзя даже представить себе. Дети судорожно хватают родных, не пускают их, плачут с такой силой, что трудно выдерживать это детское горе. Конечно, потом дети привыкают к школе и даже страстно к ней привязываются, но кто видел детей, когда они поступают в школу, кто наткнется в сочинениях на рассказ о поступлении в школу, тот не может забыть, как болезненно дети связаны с семьей.
Отчего это так? Ведь к 7–9 годам, если мы возьмем нормального ребенка, ему уже «тесно в семье», его уже тянет к сверстникам, и школа с ее обилием детей, с ее новой и непонятной, но интересной жизнью влечет к себе детей. Семья, совершенно необходимая и незаменимая до 6–7 лет, постепенно начинает занимать более скромное место в душе ребенка, ибо социальное созревание влечет детей к широкому социальному простору – вне семьи. Такова нормальная, былая психология. В эмиграции наши дети, еще не изжившие эвакуации, когда члены семьи часто теряли друг друга надолго, когда семьи соединялись в целое после долгих и тяжких испытаний, держатся крепче за семью. Но это одно не объясняет всей напряженности семейных чувств: дело не только в том, что дети не изжили тяжких воспоминаний об эвакуации, но и в том, что семья для многих есть остаток былого, есть живая часть большого, но утерянного целого. На семью переносят ныне дети свои юные запросы, к семье прижимаются как к последней твердыне, последнему остатку разрушенной жизни. В болезненном чувстве семьи душа ищет «компенсации», говоря термином Адлера [59], ищет питания тем душевным движениям, которые не могут в ней развернуться. Как пересаженные на другую почву растения, так и наши дети, хоть и прирастают к новой почве, даже «забывают» родину (нося ее глубоко в душе), но на эту новую почву они попали душевно столь потрясенные, с таким опустошением, с такими провалами в душе, что у них уже нет свежих сил для «новой родины». Оттого семья, связи с которой были непрерывными, в которой дети внутренне отдыхают,