Борис Носик - Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями

Русские читатели встретили новый перевод Жуковского восторженно. «Перевод Жуковского est un tour de force… — писал Пушкин Гнедичу. — Должно быть Байроном, чтоб выразить с столь страшной истиной первые признаки сумашествия, а Жуковским, чтобы это перевыразить…» Восторженно отзывались о переводе и Плетнев, и Белинский. Однако никто не обратил внимания на то, что Жуковский смягчил чуждый ему бунтарский дух Байрона. Байрон вообще несколько пугал доброго Жуковского, он видел в нем «что-то ужасающее, стесняющее душу», отмечал, что это «дух высокий, могучий, но дух отрицания, гордости и презрения», «он прямодушен в своей всеобъемлющей ненависти — перед нами Титан, Прометей, прикованный к скале Кавказа и гордо клянущий Зевеса, которого коршун рвет его внутренность».

Всего этого не было у добряка Жуковского. И сколько ни призывал его друг Вяземский (которому он, кстати, посвятил своего «Узника») воспламениться ненавистью, на ненависть его не хватало — только на любовь.

…В Веве Жуковский пишет, рисует, читает Байрона, снова гуляет по окрестностям.

«Одиночество. После обеда, дочитав «Марино Фальеро», гулял. Пристань и каштановая аллея; вид на Мельеры, Валлийские горы; фиолетовый цвет гор; бродящие облака белые, дымчатые и серые по синеве гор».

Облака волнуют его бесконечно. Целые дни наблюдает он их волшебные перемены. Без конца описывает игру света на поверхности горных озер — Констанцского, Женевского, Тунского, Бриенцского… Природа Италии и особенно Швейцарии не обманула его ожиданий. «Видел прекрасный сон!» — восклицает Жуковский.

Кроме величественного зрелища природы, он хотел насладиться еще более величественным зрелищем души человеческой. Тут ему повезло меньше. Было, впрочем, хоть и недолгое, общение с писателями. Романтик Тик растрогал его своим радушием, добродушием, простодушием, в общем, наличием родственной души. Говорили они почему-то о Шекспире, которого Жуковский не ценил. Комедии Шекспира, которые Тик читал Жуковскому, показались русскому гостю менее смешными, чем сочинения соседа Плещеева (впрочем, о своеобразном, «арзамасском» чувстве юмора нашего героя нам уже доводилось писать).

Свидания с Гёте и вовсе не удались. Жуковский попал в Веймар в свите прелестной своей ученицы. Понятно, что львиная доля внимания великого человека досталась ей, а не ему. Жуковский нагрянул в Веймар и позднее, но не застал Гёте, который уехал в Йену. Гостю было позволено осмотреть дом Гёте в отсутствие хозяина. Дальнейший ход событий описан в письме Жуковского его царственной ученице:

«От спеху не мог пробыть в Веймаре более одного дня; там имел счастье представиться Ея Императорскому Высочеству великой княгине Марии Павловне, которая приняла меня с очаровательною милостью, и ея же милости обязан я свиданием с Гёте; он находился в Йене, и чтобы я имел время к нему съездить, Ея Высочеству угодно было прислать мне коляску, и я тот же день видел поэта. Но свидание с ним было похоже на плавание мое по Рейну, оно было туманно, хотя он принял меня с ласкою».

После отъезда Жуковского Гёте записал:

«Он посетил меня с русским поверенным в делах г. Струве, без доклада, когда уже надвигалась ночь, а я был занят совсем другими делами. Я постарался сделаться весь внимание… Однако ведь всегда проходит некоторое время, пока почувствуешь друг друга, и, по правде, мне было жаль с ним расстаться. Через час они уехали, и только после их отъезда припомнилось мне, что я должен был бы спросить и сказать. Думаю написать ему несколько теплых слов и что-нибудь послать; хочу положить начало отношениям, чтобы чаще получать вести друг о друге».

Гёте и впрямь написал Жуковскому очень милое письмо. Может, ему действительно понравился русский гость и собрат, а может, он просто желал добиться «благоволения и милости прекрасной принцессы» и прочих «высоких путешественников». Так или иначе, Жуковского письмо это очень растрогало. Вот оно:

«Вы, вероятно, почувствовали при отъезде из Йены, как мне было больно, что вы не продлили вашего пребывания. Когда неожиданно явившийся, быстро овладевший вашей дружбой человек столь же быстро удаляется, вы начинаете раздумывать, что бы вы могли ему сказать, о чем спросить, что ему сообщить. Не стану говорить, что все это я ощутил вдвое и втрое, когда вы и ваш милый спутник покинули меня ночью в моей келье; пока примите мое письмо, как повторение моего «добро пожаловать» и «прости». Я желал бы, чтобы вы сохранили память обо мне и при случае рекомендовали меня благоволению и милости прекрасной принцессы, прелестный образ которой у меня ежедневно перед глазами. Олицетворение высокого дарования в соединении с небесном красотой и кротостью, она производит на меня самое благотворное влияние. Не пишу более, дабы настоящее письмо мое быстрее дошло до вас при посредстве высоких путешественников, которым желаю всякого счастья в далеком пути».

В ответном письме, присланном вскоре из Петербурга, Жуковский благодарил Гёте и за письмо, и за присланный ему подарок, а главное — за прошлое, «так часто украшавшееся влиянием» гётевского гения. Конечно, Жуковский не преминул упомянуть и о величии своей ученицы («это великое не что иное, как природная чистота и невинная простота ребенка», но разве не это выше всего ставил в женщине Жуковский?).

Заграничное странствие подходило к концу. Жуковский испросил у великой княгини разрешение остаться до конца года в Берлине, чтобы в тишине закончить перевод «Орлеанской девственницы». Потом двинулся в обратную дорогу. Русские заботы и любови подступали с приближеньем рубежа. В пути его догнало письмо, посланное Машей в Берлин: «Ангел мой Жуковский! Где же ты? все сердце по тебе изныло. Ах, друг милый! неужели ты не отгадываешь моего мученья?.. Ты мое первое счастие на свете… Ах, не осуждай меня!.. Не вижу что пишу, но эти слезы уже не помогают! Я вчера ночью изорвала и сожгла все письма, которые тебе написала в течение этого года. Многое пускай останется неразделенным!.. Брат мой! твоя сестра желала бы отдать не только жизнь, но и дочь за то, чтоб знать, что ты ее еще не покинул на этом свете!»

Что испытал он, читая это письмо? Похоже, никакие мрачные предчувствия его не томили. Но вероятно, вспомнилась переведенная им строка из Гёте:

В свой день рождения, морозным вечером 29 января, он добрался до дома Мойеров в Дерпте. Сияющая Маша протянула ему дочку. Вряд ли он понял смысл этого жеста. Ему, которому она так верила, вверяла она сейчас самое дорогое, что собиралась оставить на этом свете.

Жуковский пробыл в Дерпте четыре дня. В доме толпились профессора, студенты, старые и новые друзья, звучали музыка, немецкая и русская речь. Потом Жуковский двинулся в путь, а Маша села писать письмо Авдотье Елагиной: