Георгий Береговой - Три высоты
Среди летчиков если и попадаются иногда трусы, то иного рода. Темноты или зубной боли такие обычно не страшатся — они лишь остервенело цепляются за свою жизнь, ни в грош не ставя чужую. Но подлое это свойство мало кого спасает.
Я за всю войну встретился с таким только раз. Не хочется называть его фамилию: ее помимо него до сих пор кто-то носит. Пусть будет Кучилов, Иван Кучилов — не совсем точно, но те, кто вместе с ним воевал, узнают.
Кучилова подбили, когда он возвращался к себе на базу после выполненного задания. Кстати сказать, о тех, с кем это случилось раньше, многого не расскажешь: вынужденная посадка по ту сторону линии фронта чаще всего равносильна смерти. Кучилов напоролся на заслон зениток уже вблизи от передовой. Ему удалось перетянуть линию фронта, но сесть было некуда. Под крылом мелькали рытвины, буераки. Воспользоваться парашютами тоже было нельзя: машина потеряла высоту и шла слишком низко. В любую минуту она могла врезаться в землю. Жизнь повисла на волоске, и чем тоньше становился этот волосок, тем беспощаднее наваливался страх.
Никто не слышал, чтобы Кучилов кричал, звал на помощь — он сознавал, что это бессмысленно. Страх не заставил его потерять голову, не скомкал нервы паникой. Случилось худшее — страх поднял со дна души Кучилова подлость.
И вдруг под крылом самолета замелькали стога сена. Кучилов мгновенно отстегнул ремни, открыл задвижки фонаря и выпрыгнул в стог. А лишившийся пилота штурмовик продолжал нестись над землей. В задней его кабине сидел стрелок.
Машина ударилась о землю с такой силой, что обломились крылья и хвост. И все же стрелок остался жив. А вот самому Кучилову не повезло: его нашли на земле со сломанным в нескольких местах позвоночником. Он был мертв. В стог ему попасть не удалось, промахнулся…
А ведь все могло быть иначе, если бы он остался в самолете. Страх сделал его не только подлецом, не только предателем по отношению к человеку, с которым воевал вместе не один месяц, страх сделал его слепым и беспомощным. Может быть, ему так и не удалось бы посадить машину, хотя сразу за стогами сена лежал кусок ровного луга, но выровнять ее, постараться уменьшить скорость, смягчить удар, выбрать, наконец, наиболее безопасное место, бесспорно, было в его силах. Помешала этому только трусость.
Конечно, я не хочу сказать, что в отличие от Кучилова другим летчикам незнакомо чувство страха. Еще на Курской дуге, когда нас с Ананьевым подожгли «фоккеры», которых из-за камуфляжной раскраски я поначалу принял за «лавочкиных», страх на несколько долгих минут стал нашим попутчиком. Он влез на ходу ко мне в кабину в ту самую секунду, когда я сообразил, что подбитый, охваченный огнем самолет может взорваться в воздухе прежде, чем я дотяну до своих.
До линии фронта в тот раз оставалось лететь еще минуты две-три, а огонь уже разошелся вовсю: вот-вот перекинется на баки с горючим. Прыгать нельзя внизу враг. Оставаться в пылающей машине — значит рисковать взорваться в любой момент вместе с нею. Не знаю, как бы поступил на нашем месте Кучилов. Мы с Ананьевым решили остаться.
До передовой мы тогда, как я уже говорил, дотянули. Но сделать это было нелегко: каждая секунда полета на пылающей машине растягивалась, казалось, в целую вечность…
И только когда вслед за выпрыгнувшим стрелком раскрылся наконец и надо мной купол парашюта, а вслед за его хлопком где-то справа и выше оглушительно грохнуло — самолет все-таки взорвался в воздухе, — напряжение наконец отпустило меня. Я понял, что все время ждал этого взрыва. Ожидание это и было моим страхом. Поддайся ему — и мы с Ананьевым оказались бы на вражеской территории. Значит, страх можно преодолеть, не дать ему сесть тебе на голову.
Одним это удается легче, другим труднее. Но помнить нужно одно: трусом не рождаются, трусом становятся. Страх, если вдуматься, даже полезная вещь — он сигнализирует об опасности. Это ценно, но этим и исчерпывается его генетический, закрепленный в процессе эволюции смысл. Все же остальное, так сказать, благоприобретенное. Страх в своей первоочередной основе — сигнал, но сигнал, обладающий коварным свойством перерождать свою собственную первоначальную сущность. Предоставленный самому себе, лишенный противодействия со стороны воли, страх начинает расти, порабощая психику. Когда-то полезный, он незаметно, исподволь превращается в свою противоположность: сигнализируя об опасности, страх теперь сам становится опасностью. Высшая его форма — паника сковывает силы, делает человека беспомощным.
Но процесс этот, к счастью, обратим. С помощью длительных, упорных тренировок страх можно обуздать, поставить под контроль сознания. Хороший летчик как бы укрощает его, ставя под контроль своей воли. И тогда преодоленное, но неподавленное чувство страха помимо основной своей функции предупреждать об опасности — активизирует психику, мобилизуя внутренние резервы человека. Делает его в критические минуты не только более осмотрительным, собранным, но и подчас более дерзким.
В этой связи мне часто вспоминаются два эпизода. Оба они произошли в последний год войны.
Вскоре после боев за сандомирский плацдарм нас перебросили на 2-й Украинский фронт, где мы вошли в состав 5-й воздушной армии генерала Горюнова. Вместе с войсками 2-го Украинского сражались сначала в Румынии, Венгрии, а затем в Чехословакии, где нас и застал последний день войны.
Однажды мы получили задание накрыть один из вражеских аэродромов подскока, расположенный вблизи венгерского города Мишкольц. Обычно основной аэродром со всей его вспомогательной техникой и обслуживающим персоналом размещают в местности, достаточно удаленной от передовой. Делается это для того, чтобы максимально его обезопасить. Аэродром подскока, наоборот, устраивают вблизи линии фронта, куда самолеты прилетают-«подскакивают» лишь на время активных боевых действий. Кончили — и назад, на основную базу. А на аэродроме подскока остаются только цистерны с горючим и немного боеприпасов. Вот такой аэродром конечно, в момент, когда он не пустует, а полон немцев, — нам и предстояло накрыть.
Вылетели двумя девятками. Одну вел я, другую — Виктор Кумсков. Не знаю, кто здесь прохлопал (разведка или еще кто — на войне случается всякое), только аэродром, когда мы на него вышли, оказался пустым. Что делать? Не возвращаться же ни с чем! Тем более что по соседству с аэродромом крупная железнодорожная станция, битком забитая военными эшелонами.
— Шарахнем? — спрашивает Кумсков.
— Обязательно! — отвечаю я. — Только держать ухо востро! И аэродром, и станция наверняка защищены зенитным огнем.