Георгий Береговой - Три высоты
Тут я должен оговориться. Штурмовик, понятно, не истребитель: его дело не воздушный бой, а уничтожение наземных целей противника. И все же при случае наши "илы" не упускали возможности сказать свое слово и по воздушным целям.
Как-то после очередного налета на Будапешт Лядский вместе со своей группой, возвращаясь на аэродром, заметил в стороне от своего курса немецкие "Юнкерсы-87" и "Хеншели-129". Фашисты, встав в круг, методично обрабатывали нашу передовую, не давая наземным войскам поднять головы. Истребителей наших поблизости не было, так что на группу Лядского они попросту не обращали внимания: штурмовики, мол, не помеха, топают себе мимо - и пусть топают.
Однако Лядский смотрел на вещи иначе. Прикинув запас горючего в баках, он отдал приказ:
- Делать, как я! Сейчас мы им, братва, всыплем по первое число. Совсем обнаглели, сволочи...
Штурмовики, изменив курс, врезались врагам в круг, столь неожиданно, что те в панике рассыпались, - и поскорее вверх, в облачность. Только несколько "хеншелей" рискнули огрызнуться и принять столь внезапно навязанный им бой. Однако удобный момент ими был уже упущен. У "илов" оказалось преимущество в высоте и в маневре. И они этим умело воспользовались. Задымил один "хеншель", за ним другой... Третьему сел на хвост Лядский и, поймав в перекрестие прицела, рубанул из всех пушек.
Видно было, как из окопов выскакивали пехотинцы, размахивая на радостях винтовками над головами. Через несколько минут небо над передовой очистилось от немцев, а "илы", приветственно покачав пехоте крыльями, взяли курс домой.
Вернулись без потерь, если не считать нескольких дыр, которые привез Лядский, - ему все же кто-то успел всадить изрядную порцию. Но Тимофею, как говорится, было не привыкать. Ему в смысле дыр всегда как-то по-особенному не везло. Он, пожалуй, как никто другой в полку, доставлял забот техникам.
- Прямо как магнитом все железо, какое в воздухе есть, машина его к себе притягивает! - разводил руками Фетисов чуть не после каждого боевого вылета Лядского. - Даже не поймешь толком: то ли он такой невезучий, то ли шибко хорошо воюет. А спросишь - молчит. Вот и на днях вернулся без левой гондолы. Куда, думаю, гондола могла деться - и так и эдак расспрашивал, а он в ответ ни гугу...
Лядский и в самом деле особой разговорчивостью не отличался. Но в случае, о котором напомнил Фетисов, вина была не в нелюбви к лишним разговорам. Лядский в тот раз промолчал до самого вечера. Лишь перед тем как лечь спать, заговорил. Сперва ни с того ни с сего улыбаться начал. Улыбался-улыбался, а потом вдруг и говорит:
- Я, братва, сейчас самый из вас счастливый, не зря мать рассказывала, что в сорочке родился...
- Да в чем дело-то, объясни, сделай милость, - не выдержал Саша Пряженников. - Целый день будто воды в рот набрал, а теперь улыбается.
- Вот-вот, и тебя, Пряженников, тоже слышу, - радостно отозвался Лядский. - Ругайся, ругайся на здоровье, я не в обиде.
В конце концов Лядский объяснил, в чем дело.
Отбомбившись по танковой колонне противника, они хотели сделать еще один заход, но нарвались на столь мощный зенитный огонь, что кто-то предложил уходить подобру-поздорову восвояси. Но Лядский, по его словам, допустить такого не мог. И только открыл рот, чтобы дать команду на второй заход, как впереди него, прямо перед-самым винтом, так шарахнуло, что он от разрыва снаряда напрочь оглох. Кричит по радио, командует, а сам себя не слышит. "А вдруг и ведомые меня тоже не слышат? - мелькнуло в голове. - Вдруг я не только слух, но и голос потерял!" А ведомые в свою очередь не могли никак понять, почему он не перестает повторять раз за разом один и тот же приказ, причем кричит...
В общем, сделали вместо одного еще три захода. И зенитки подавили, и танки сожгли. А на обратном пути то один, то другой летчик спрашивают у Лядского, в чем дело, почему он так над целью орал, а тот, по выражению Фетисова, в ответ ни гугу. Ноль внимания на все их вопросы. И когда сели, тоже молчит.
Оказалось, Лядский думал, что оглох если не навсегда, то надолго. Вот и опасался, что, пока суд да дело, его тем временем из эскадрильи по состоянию здоровья спишут.
А вскоре капитану Лядскому, майору Кузину и капитану Молодчикову присвоили звание Героя Советского Союза. Любой из них давно это высокое звание заслужил. Расскажу о Кузине.
Летчик Кузин воевал в своем раз и навсегда выработавшемся стиле. Там, где не вынуждали обстоятельства, зря не рисковал, но работал на редкость удачливо и надежно. Не упускал ни малейшей возможности принять участие в любом боевом вылете. Порой казалось, будто он дал себе какой-то молчаливый обет или сводил с немцами какие-то личные счеты. Но все мы знали, что это не таи. Просто таким уж он уродился человеком, что чувство долга для него неизменно отодвигало на задний план все остальное, все личное. Подполковник Ищенко не раз пытался уберечь его от самого себя, и позицию командира полка разделяли многие из нас - мы понимали, что этого требует элементарная справедливость.
- На сей раз ты, Саша, не полетишь! Хватит с тебя,- в чисто дружеском тоне обычно начинал в таких случаях Ищенко.
- Как не полечу? Другие же летят.
- У них это третий вылет. А ты с утра уже пять сделал, - начинал горячиться Ищенко. - Не полетишь, и баста!
- Значит, отстраняете от выполнения боевого задания? Официально? возвышал голос и Кузин.
- Да пойми ты, упрямая твоя башка, не один воюешь! Есть и без тебя кому в самолет сесть. Чего зря кипятишься?
Кузин, чувствуя, что возразить ему нечего, опускал голову и произносил всегда одну и ту же фразу:
- Поймите и вы меня, товарищ подполковник. Не могу я остаться, раз ребята летят. Не прощу себе такого...
В конце концов Ищенко сдавался и разрешал Кузину вылет,
- А что я могу поделать! - оправдывался он перед самим собой. - Хоть кол ему на голове теши - он все свое. Да и как откажешь, если один из лучших летчиков в полку? Не на танцульки просится...
Речь шла действительно не о танцульках.
К началу февраля положение немцев, окруженных в ходе Будапештской операции, было безнадежным. Но фашисты упорно отказывались признать очевидное, хотя все их расчеты и надежды опрокидывала действительность. Половина города Пешт - была уже в наших руках с 18 января. Буда пока держалась. Особенно много там скопилось зенитной артиллерии.
Штурмовики летали на Буду практически каждый день. И с каждым днем росли наши потери. Случались дни, когда в дивизии вместо положенных девяноста машин в воздух могли поднять не более двух-трех десятков. Техники латали дыры круглосуточно; и ели, и спали, не уходя с аэродрома.
К тому моменту, когда мы перебазировались на аэродром Херед близ городка Хатван в Северной Хорватии, немцы, стремясь деблокировать окруженную под Будапештом группировку, предприняли очередную попытку танкового прорыва. И вот тогда наш полк получил приказ штурмовать переправу в районе Естергоша.