Борис Носик - Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями

— Ой, красиво! — сказала она. — Почему же вы поэт, а не художник? Вы же так красиво…

— Поэт, как и художник, пересоздает прекрасный наш мир… — сказал Жуковский. — Только не кистью, а словом. Всякому свое…

Лизхен протянула раскрытый альбом и сказала шепотом:

— Вы можете тут мне нарисовать?

— Изволь… А ты почитай мне на память что-нибудь из немецких стихов. Что знаешь…

Она стала читать. Очень робко и тихо. Слегка запинаясь.

— Я больше люблю рисовать, — сказала она, закончив.

Но он давно уж не слушал. Он узнал их, эти стихи. Шиллеровская Текла, ее голос, звучавший оттуда. Ее обращение к матери в переводе он переделал в обращенье к любимому, — что еще он мог сделать с этим грустно-знакомым голосом? «Не узнавай, куда я путь склонила, в какой предел из мира перешла… О друг, я все земное совершила; я на земле любила и ждала… Друг, на земле великое не тщетно; будь тверд, а здесь тебе не изменят; о милый, здесь не будет безответно ничто, ничто: ни мысль, ни вздох, ни взгляд».

— Это ваши стихи? — спросила она, когда он замолчал.

Он кивнул, протянув ей альбом.

— Да, да. Русские стихи — мои.

Мое. Наше… «Не унывай; минувшее с тобою; незрима я, но в мире мы одном; будь верен мне прекрасною душою; сверши один начатое вдвоем…»

Он читал. Он думал, грустил. Потом он вспомнил о девочке… Ее уже не было. Смутно припомнилось, что слышен был где-то за домом голос фрау Рейтерн, искавшей дочь… Странное дитя. Что она знает? Что может понять? Отчего прочла эти стихи? Просто случайность. Ребенок. Вдруг вспомнилось… «Можно ли быть влюбленным в ребенка?.. Ребенок! Но я ее представляю в будущем… в большом совершенстве!» Что это? Неужто мое? Очень давнее. Четверть века тому назад. Тогдашние несбыточные мечтания. Жуковский усмехнулся грустно. Поискал свою палку. Встал. Вышел из садика на дорогу. Каждая верста знакома была ему здесь. В конце каждой нацарапано теперь его имя. Дорога успокаивает, приводит мысли в порядок. Грустный порядок, и все же необходимый для продолжения жизни. Не унывай, минувшее с тобою… Минувшее с тобою… Для сердца минувшее вечно…

Лизхен смотрела в щелку между шторами и видела, как Он сутулясь уходил по дороге, ведущей к Кларану. Потом видение стало смутным, слезы лились по ее щекам.

— Он не видит меня, — шептала она. — Он совсем не видит меня. Боже, да что Он — слепой?

Автор этой маленькой повести много раз проходил по той самой дороге, между Веве и Монтрё (ах, как изменилась дорога, а горы стоят!), бродил среди русских могил на живописном кладбище в Веве (вверху, над озером, над железной дорогой и русской церковью), искал там свежую еще могилу удивительного мастера русской прозы, умершего на чужбине (В. В. или ВэВэ — из Монтрё), думал о нем, о его Гумберте и о нашем Жуковском, будто не сто разделяет их лет, а тысяча, — так разводят их стремительный век наш и вторженье чужой культуры… Может, в тайне души герой этой повести, как и Гумберт, оценить умел несомненную, высшую прелесть ребенка, но черты преступить бы не смог, потому что мораль для него была выше художества. Ну а там, где художество — Бог, аморальность, возвышаясь над миром, диктует ему свои правила и становится тоже моралью, потому что любовь — это Бог. Да, конечно, герой мой воскликнет, возражая ВэВэ, и Сверчку-чародею, и другим: но какая любовь? Та, что плоть твою тешит и душу терзает, или та, что готова всегда принести себя в жертву? Конечно, вторая. Нескончаемый спор. Я подслушал твой шелест, бродя средь фонтанов, прекрасных дерев и могил на воспетом уж Вяземским этом тихом кладбище в Веве. Сколько русских здесь теней, сколько милых для сердца имен, пребывающих в иноязычном изгнанье. Снизу Лемана синие воды, туристическая толчея, вереницы унылых машин. Здесь — над нами — лишь небо, и поезда шум временами вторгается в шелест воды и деревьев. Я помедлю еще и уйду — я принес вам привет подмосковного бора и обветренной крымской степи, петербургских знакомых проспектов и Москвы, моей родины… Может быть, я вернусь, ведь еще не дописана повесть о невольном изгнаннике, о Жуковском. Но тогда, в эту пору вернейской идиллии, кто бы мог догадаться о ему предстоящем изгнанье? Уж конечно, не он. Разве только стихи и Кассандра. Гроб в чужбине найду, написал он, не опасаясь. Но не шутят стихи. А пророчат.

Так, безмятежно и тихо, в трудах, и прогулках, и чтении, и мирных беседах прошла их зима, а весною Жуковский почувствовал, что силы к нему вернулись — можно было и двинуться в недалекую уж Италию (вот она — за горами), осуществляя давнишнюю его мечту. Рейтерну, тоже художнику, как ему не хотеть в Италию, да вдобавок с таким спутником? Решили — двинулись в путь, простившись горячо со своим вернейским семейством: ждите нас здесь, а мы дальше, на юг, за перевал.

Как ни живописны, ни чисты, ни уютны, ни веселы были горы и селенья Швейцарии, за перевалом предстало нечто в мире непревзойденное. Это была Италия, истинная страна искусства, которую строительный, ваятельный и живописный гений народа украшал веками, нанизывая один шедевр искусства на другой, соединяя их в живое сплетение улиц, в композиции площадей. Дух захватывало от удивительных, непохожих друг на друга соборов, и замков, и дворцов, и кампанил-колоколен, и башен, башен острых, нацеленных в сердце, или падающих — наклоненных тревожно к земле и не могущих все же упасть.

Возле одной из этих падающих башен — самой знаменитой, белокаменной, украшенной рядами беломраморных колонок — Пизанской — Жуковский пролил горькие слезы воспоминания: здесь, в Пизе, умерла его Светлана, Александрина Воейкова, урожденная Саша Протасова, его милая Саша, его ученица, Машина родная сестра.

Гостиница, в которой ночевал он, была напротив того дома, где угасала милая Саша, и, проснувшись ночью, он услышал неподалеку звон церковного колокола, того самого, который слышала она на смертном ложе, — бедная Саша, бедная Светлана…

Были средиземноморский берег, Лигурия, холмы цветущей Тосканы, сине-зеленая Умбрия — всюду старые камни, позлащенные временем, римские развалины, замшелые, точно покрытые патиной, и обвитые молодым плющом; были храмы, заполненные бесценными картинами, а при них еще трапезная — «ченаколо», где во всю стену «Тайная вечеря» («Ультима чена»), и снова башни-кампанилы, и звон колоколов-кампане, самые слова звучали как колокол, как старая медь, чей звон раздается под вечер, в лучах заходящего солнца, и всё являет картину красоты нестерпимой, так что без умиленных слез не может стерпеть ее сердце…

А современная жизнь — шумна, говорлива, но не поднимается выше мелкого, сиюминутного интереса, среди которого все эти никем не замечаемые памятники — лишь гробницы минувшего, хранящие величие прошлого, его непонятые заветы…