Лев Гумилевский - Чаплыгин

Под суровой внешностью Сергея Алексеевича билось удивительно простое, чуткое и отзывчивое сердце!

Сергей Алексеевич предъявлял большие требования и проявлял должную строгость в отношении чужих работ, но для него была характерна еще большая требовательность к своим исследованиям. Многочисленные исследования в черновиках хранятся в его архиве; его ученики, знавшие об этом, часто обращались к нему с вопросом, почему С. А. не опубликовывает ту или иную работу, и неизменно получали ответы: „Эта работа не дает ничего принципиально нового“ или „Эта работа нуждается еще в проверке“ и т. п., хотя многие из них могли бы служить украшением русской науки, той науки, которой С. А. отдал всю свою жизнь».

В эпоху научно-технических революций принципиальная новизна идей становится основным мерилом достоинства и значительности того или другого открытия и изобретения. В этом отношении Сергей Алексеевич был истинным сыном своего времени.

Время требовало и больших откровений и немалых дол, перехода к технической аэромеханике и унификации терминов.

Сергей Алексеевич жил и действовал, когда создавалась газовая динамика. Он был ее пророком и стоял во главе учеников и сотрудников, развивавших его идеи. Новые достижения в этой неведомой еще области порождали свою терминологию. О токе газа А. И. Некрасов говорил обтечение, а С. А. Чаплыгин писал обтекание, Некрасов в своих работах писал задача на движение газа, а Христианович говорил задача о газовых струях и т, п. При всей малости и несущественности таких расхождений в манере написания они давали повод одному намекать на безграмотность другого.

Л. Н. Сретенский.

С. А. Христианович.

М. В. Келдыш.

М. А. Лаврентьев.

Сергей Алексеевич требовал полнейшей точности всяких терминов, всяких определений. Известно, что он скептически относился к турбулентности. Увлекавшийся вопросами пограничного слоя академик Г. И. Петров рассказывал нам на вечере, посвященном столетию С. А. Чаплыгина, об одной суровой, но выразительной шутке Сергея Алексеевича. На одном из знаменитых семинаров общетеоретической группы Сергей Алексеевич спросил Г. И. Петрова: удалось ли группе Г. Н. Абрамовича дать определение турбулентности? Петров ответил утвердительно.

— Значит, вы знаете теперь, что такое турбулентность?

— Нет, этого мы еще не знаем!

— Смотрите, пожалуйста, — обращаясь к собравшимся, сказал Сергей Алексеевич, — пе знают, что такое турбулентность, а все-таки определяют. Молодцы!

На ранней поре своей научной деятельности случалось ошибаться и Чаплыгину. Но он никогда не отстаивал своих ошибок и пользовался всякой возможностью заявить о них.

В своей докторской диссертации «О газовых струях», изданной в 1902 году, Сергей Алексеевич писал, например:

«Мы полагаем, что скоростей текущего газа, превосходящих скорость распространения звука, при установившихся течениях существовать не может».

Но в издании той же работы в 1933 году Сергей Алексеевич уже добавляет:

«В настоящее время взгляды в этом отношении изменились».

По поводу скептицизма Чаплыгина к турбулентности на том же вечере, посвященном столетию учителя, очень хорошо сказал академик Л. И. Седов:

— Сергей Алексеевич открыто признавал свои промахи и ошибки. Они не умаляли его чести и славы. Этого не могут позволить себе ученые с искусственно вздутыми репутациями.

Все великие открытия поражают современников новизною и неизменно вступают в противоречие с существующими воззрениями большинства людей. Лежащие в основе открытий далекие связи, установленные первооткрывателем, зачастую идут вразрез с общественным мнением, противоречат «здравому смыслу», то есть установившемуся мнению по данному вопросу, хотя бы и ошибочному.

— Если вовсе не грешить против разума, — говорил Эйнштейн, — нельзя вообще ни к чему прийти. Иначе говоря, нельзя построить дом или мост, если не пользоваться строительными лесами, которые, конечно, не являются частями сооружения.

Такими лесами являются счастливые случайности, помогающие устанавливать далекие связи между явлениями, изолированными в нашем уме, но родственными по своей природе. Потому-то такие связи и кажутся противоречащими разуму, безумными, дикими. Но из этого, конечно, не следует, что всякая сумасшедшая мысль, противная разуму, является прямой дорогой к великому открытию.

Внешняя суровость своеобразно красивого лица Сергея Алексеевича год от году углублялась от скрытых внутренних причин.

В бывшем Штатном, а теперь Кропоткинском переулке рос его сын, Юрий Горшков. Сергей Алексеевич смотрел на сложившуюся жизненную ситуацию реалистически, не афишировал своих отношений ко второй семье и не скрывал их стыдливо от других, содержал мать и с надеждой присматривался к сыну.

С самого начала Екатерина Владимировна догадывалась о возникшей близости мужа с домашней работницей. Духовный аристократизм, унаследованный от родителей и неизменно поддерживавшийся в доме, не позволил ей унизиться до мещанских сцен и ревнивых вспышек. Она только попросила Сергея Алексеевича удалить горничную из дому.

Когда это было сделано, она не касалась больше этой стороны жизни мужа, пока однажды он не заявил ей о своем желании узаконить положение сына при поступлении его в университет, дать ему свое имя.

— Ну что же, — отвечала верная подруга его жизни, — это давно надо бы сделать. Когда все сделаешь, можешь познакомить нас — меня и Олю…

Сергей Алексеевич поцеловал усталую руку жены, и на этом разговор о сыне был закончен.

Екатерина Владимировна, вероятно, сильнее и острее, чем муж, жаждала иметь сына. Пройдя через много страданий, она примирилась с тем, что он не родился. Именно потому, что несчастливая женщина сама пережила головокружительное желание растить сына, так великодушно она действовала в своем драматическом положении.

Предоставляя мужу свободу поступать, как он находит нужным, Екатерина Владимировна тем самым как бы участвовала в воспитании его сына. Она гордилась ролью, которую сама себе назначила, и не изменила ей до конца жизни.