Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма - Коллектив авторов

К несчастью для жертв изнасилования и женщин в целом, исследования, проводившиеся в 1970–1980-х годах, показывают, что одежда, которую мужчины определяют как соблазнительную, интерпретируется женщинами иначе. По данным опросов, молодые женщины чаще считают, что одеваются не сексуально, а модно[336]. Многие респондентки не относили названные выше предметы одежды к категории сексуальных[337].

Таким образом, следует задаться вопросом, можно ли действительно рассматривать те или иные вещи как сексуально провоцирующие, почему они считаются таковыми и связан ли их выбор с осознанным желанием соблазнять. Соблазнение, впрочем, не является сексуальным насилием, и, кажется, этот нюанс маргинализируется или игнорируется как судебными чиновниками, так и социологами. Согласно же исследовательским данным, женщины склонны одеваться скорее модно или привлекательно, нежели сексуально. Об этом свидетельствует отчет П. Мазелан 1980 года, посвященный восприятию жертв изнасилования. Согласно ее выводам, 39 % женщин действительно «одеваются так, что это может спровоцировать изнасилование»[338]. Все это указывает на отсутствие терминологической определенности и/или выявляет спорные и неочевидные факторы интерпретации одежды в случаях, связанных со столь серьезным преступлением[339].

Ссылаясь на исследование случаев «изнасилования на свидании», проведенное Р. Уоршоу в 1988 году[340], К. Джонсон пишет, что мужчины могут счесть изнасилование оправданным, принимая во внимание, кто платил за ужин, сколько денег было потрачено и была ли женщина одета провокационно[341]. В своем собственном исследовании Джонсон описывала реакцию информантов-мужчин на сценарий «изнасилования на свидании»: когда их просили представить себе, в каких обстоятельствах они сами могли бы вести себя, как преступник, они упоминали о потраченных ими деньгах, а также об одежде и поведении жертвы. Вместе с тем упоминание о костюме женщины как стимуле к изнасилованию, особенно «на свидании», плохо проясняет обстоятельства преступления[342]. Как показывает Стерлинг, на самом деле важен не костюм жертвы как таковой, а его трактовка: «Похоже, что такой перенос искажает смысл почти любого женского наряда, делая его провокационным или объективирующим, независимо от того, задумывался ли он таковым и выглядел ли так изначально»[343].

Проблема трактовки одежды как вызывающей служила предметом многих социально-правовых исследований. Э. Эдмондз и Д. Кахун показывали студентам колледжа Огаста (штат Джорджия) два изображения одной и той же женщины[344]. Ее лицо в обоих случаях было скрыто, что привлекало внимание к костюму (хотя походка и осанка также были заметны). Респондентов просили подумать, какое из изображений (если таковое имелось) содержало какие-либо стимулы, которые могли бы привести к изнасилованию или ограблению женщины[345]. Наряд женщины был либо консервативным, либо сексуальным. Как показали результаты опроса, респонденты считали, что женщина в сексуальной одежде рискует быть изнасилованной и/или ограбленной с большей вероятностью, чем женщина, одетая консервативно[346]. Это означает, что сексуальная одежда подразумевает не только сексуальную доступность, но и аморальность. Отклонение от сарториальной нормы или просто облачение в неуместный костюм может восприниматься как маркер социальной и моральной девиации.

Основное внимание здесь уделяется одежде, но важно отметить, что объектом подобной интерпретации или манипуляции часто выступают и другие атрибуты. Например, женщина, которая носит макияж, кажется более сексуально привлекательной и, следовательно, в большей степени ответственной за совершенное на нее нападение. Привлекательная женщина считается более соблазнительной от природы, или же ее внешность символически улучшается в процессе описания; так, в суде титул «королевы красоты»[347] мог интерпретироваться как признак либо цветущего здоровья, либо тщеславия, в зависимости от того, кто использовал этот термин, — обвинение или защита.

В конечном счете стратегия защиты состоит в том, чтобы раздеть жертву и продемонстрировать ее гипертрофированную сексуальность со ссылкой на ее наряд, и именно такая стратегия считается самой действенной и помогает убедить присяжных[348]. Таким образом, одежда становится важным маркером моральной неустойчивости жертвы[349] и поводом для «виктимблейминга»[350].

В самом базовом смысле одежда может рассматриваться как граница[351] между персональным и приватным, как защитная оболочка, которая укрывает и ограждает скрытую под ней уязвимую плоть от внешних посягательств. Именно с этого простого тезиса можно начинать разговор о дискурсах, связанных с телесностью и сексом, конструктами эротического и социального тела, чистого и грязного, интимного и общего, которые предполагают, что одежда — всего лишь фольга; в нее завернут подарок, который нужно распаковать. Эта оптика важна для анализа одежды как практического и символического объекта. Подобно маске, одежда одновременно скрывает и раскрывает, тем самым превращая тело в локус одевания и раздевания и наконец в объект пристального взгляда, в объект стриптиза[352].

Мода — продукт современности, важная составляющая «спектакля» Г. Дебора[353]. Потребление новых товаров, трендов и стилей и их демонстрация репрезентируют и характеризуют цайтгайст (дух эпохи, интеллектуальную моду) и место, отведенное в нем человеку. Мода позволяет потребителям, в особенности женщинам, позиционировать себя как полноправных участников спектакля: щеголять, хвастаться, выставлять себя напоказ. В незавершенном «Проекте аркад» В. Беньямина (написанном между 1927 и 1940 годами, но впервые опубликованном лишь в 1999 году) эта практика именуется иллюзорной. Она превращает женщину в товар. Во многом уподобляясь проститутке, женщина предстает одновременно субъектом и объектом, продавцом и товаром, коммодифицируется и объективируется[354]. Используя одежду и аксессуары, журнальные развороты и рекламу, возможности кино и телевидения, мода побуждает женщин культивировать собственную внешность и покупать разнообразные составляющие жизни, которые, как считают сторонники постмарксистского подхода, капитализм у женщин отнимает: любовь, дружбу, счастье. Именно так, по мысли Беньямина, естественное замещается искусственным, а образ и его презентация превращаются в средство самовыражения и расширения спектра возможностей. Поскольку мода непрерывно меняется, постоянные попытки встроиться в актуальный тренд и, в идеале, противостоять распаду и старению тела становятся целью, а не средством выиграть в тотальной гонке.

По Беньямину, иллюзорный образ юности и красоты способствует успеху и определяет способы презентации моды. Эту концепцию вполне можно расширить, включив в нее и сексуальную привлекательность или, как писал Липовецкий, «эстетику обольщения»[355], поскольку в процессе презентации (раз)облаченного тела именно молодые, еще не рожавшие женщины выглядят более желанными. Одежда исторически тесно связана с представлениями о морали и социальных приличиях. Это особенно актуально, когда дело касается поведения и облика женщин[356]. В XVIII веке одежда интерпретировалась как маркер цивилизации, показатель социального прогресса и, в частности, дистанции между западными и незападными народами: чем больше на человеке одежды, тем более цивилизованным он считался[357]. Сегодня такие колониальные предрассудки во многом дискредитированы, но они по-прежнему жизнеспособны, особенно в тех случаях, когда речь идет о сексуальной доступности (раз)облаченного тела или о связи между экзотикой и эротикой. Колониальный дискурс предполагает способность наблюдателя контролировать то, что он видит. Отношения господина и слуги строятся на представлениях о культурных и расовых различиях, однако они также подразумевают доминирование мужчин над женщинами, богатых над бедными и так далее. Все это способствует утверждению вестиментарных оппозиций: судя по костюму, мы делим людей на похожих и непохожих на нас или просто на плохих и хороших; при этом социальный и культурный приоритет отдается именно одетому телу.