Коллектив авторов - Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)
…От каждого детского сердца протягиваются нити к тому великому и вечному, имя которому – народ, его неумирающий язык, его культура, слава его многочисленных поколений, которые почиют на кладбищах, и будущее тех, которые родятся. Через посредство слова ребенок становится сыном народа – вот в чем наша высокая миссия воспитателя, вот почему детство родного языка я называю делом ответственнейшим. <…>
Наша высокая, святая миссия – научить молодое поколение уважать все созданное поколениями предшественников, каждое из которых влило свою каплю в тот океан, который представляет собою народная духовная культура. Мы стоим на берегу этого океана, за партами – будущие пловцы671.
«Океан» в случае Сухомлинского имел вполне определенную национально-географическую локализацию. В первой половине 1960-х годов, согласно официальной статистике, около 82 % школ в Советской Украине были украиноязычными – поскольку большинство населения жило в сельской местности, где именно этот язык преобладал, в отличие от крупных русскоязычных городов на востоке и юге республики. Следует напомнить, что до революции все образование в «подроссийской» Украине (то есть не в Буковине, Галиции и Закарпатье, которые были владениями Румынии или Австро-Венгрии) велось исключительно на русском языке, а украинский воспринимался только как его диалект. Ведущим языком преподавания украинский стал только в годы нэпа – на основе широкомасштабной кампании украинизации. В дальнейшем повороты советского политического курса меняли установки образовательного развития, но национальная составляющая (язык преподавания, «родная» литература и история) сохранялась при любых переменах.
Для Сухомлинского внимание к «национальным» и «органическим» элементам образования было идеологически мотивированным. В 1968 году учитель обратился со словами поддержки к известному украинскому писателю Олесю Гончару, чей роман «Собор» тогда в официальной печати подвергли проработке именно за чрезмерное педалирование темы украинского и казацкого наследия, местного патриотизма и скрытой реабилитации религиозного мирочувствования672: «Наш педагогический коллектив живет богатой духовной жизнью. Ваш “Собор” прочли все. Роман словно бы стал для нас родником, из которого берут начало струйки свежей мысли»673.
И все же «деревенщиком» этого сельского директора можно назвать, на мой взгляд, с очень большими оговорками. По его книгам видно, что он постоянно следил за тем, чтобы в школьной библиотеке были все новинки, в том числе свежие номера технических журналов, и чтобы ученики знали о важнейших достижениях науки и техники.
Сухомлинский не просто ратовал за «возвращение к истокам»; важность его фигуры для советской педагогики заключалась в том, что он показывал возможность развития и углубления «оттепельной» парадигмы – от идей оптимизации прежней системы образования к глубокому реформированию основ педагогики, к новой переоценке ценностей. Установка на субъекта (вкупе с риторикой «сердца», «души»), усиление гуманистического вектора его поисков, стремление обобщать опыт повседневной школьной и детской жизни в Павлыше, открытость к экспериментам – вроде идеи «школы без наказаний»674 – и интерес к педагогическим традициям – все это обеспечило работам Сухомлинского репутацию новаторских и широкий круг читателей (далеко не только учителей) начиная с 1960-х годов. И местные сюжеты в связи с его творчеством представали отнюдь не в рустикальном или фольклорном антураже. Он вовсе не звал назад, в прошлое, а его прогрессистские установки читающего советского интеллигента вполне уживались и со сциентистским мировоззрением – это отчетливо проявляется не только в общесоюзном восприятии его как педагогического авторитета новой, послемакаренковской формации, но и в украинском контексте. В 1960-е годы в республике складывался круг оттепельных философов и логиков (Мирослав Попович, ученики Павла Копнина), внимательных к ценностям национальной культуры. В 1960 – 1980-е годы стремительно росла и среда математиков и кибернетиков (вокруг влиятельного киевского академика В.М. Глушкова) – Сухомлинский поддерживал с ними контакты.
В статьях 1960-х он постоянно возвращается к важности искренней и внутренней – а не показной – убежденности в «правде коммунизма». «Красота идеи», за которую он ратовал, должна была непротиворечиво сопрягать органику народной традиции, современные императивы «космической эры» (характерный для того десятилетия образ) и личностное начало.
Сухомлинский всячески предостерегал педагогов от хладнокровного насаждения каких-либо ценностей и истин, особенно подчеркивая важность самовоспитания, которое не сводится к усвоению готовых формул:
Становится не по себе, когда видишь, как воспитатель иногда проявляет удивительное равнодушие к чистоте и искренности душевных порывов ребенка, низводит их к будничному, приземляет то святое, великое, что еще только зреет в детском сердце и что надо бережно хранить в глубине души, а не делать предметом постоянных рассуждений. Нельзя упражнять ребенка в выражении еще не созревших чувств. И тем более нельзя побуждать ребенка к высказыванию перед лицом коллектива самого сокровенного, что может быть высказано – если созрело в душе – только с глазу на глаз675.
«Душа», «тонкость чувств» и «сердце» – весьма непривычные для языка тогдашней педагогики понятия – постоянно присутствуют у позднего Сухомлинского и предполагают модальность искренности и доверия, потаенности, уникально личностного переживания676. Отсюда странный для читателя, живущего вне советского языка, оксюморонный эффект работ Сухомлинского 1960-х годов; как будто казенные штампы и риторика начинают просвечивать и оживляться образностью и символикой, присущей скорее либеральному христианству в интерпретации Альберта Швейцера или Пауля Тиллиха:
Душа человеческая – вот что главное в патриотическом воспитании. Какая бы возвышенная и отвлеченная истина ни открывалась перед ребенком, каким бы широким ни был ее общественно-политический смысл, она всегда должна затрагивать в детской душе что-то глубоко личное. И чем тоньше это прикосновение, тем ярче высвечивает свет гражданской идеи уголки его собственной души, тем выше требования, которые ставит перед собой юный гражданин677.
Такой переход от классово-коллективистского языка (осмысляемого как «казенный») к «интимно-духовному» вообще был характерен для полуофициального дискурса конца 1960-х678. Стоит указать, что статья Сухомлинского о важности искреннего патриотизма и опасности «показушничества» напечатана в том же номере «Литературной газеты» конца августа 1968 года, который открывался ритуальными воззваниями советских писателей и общественных деятелей в поддержку ввода войск стран Организации Варшавского договора в Чехословакию. И все же в ретроспективе именно отмеченный национально-культурный поворот гражданского чувства видится в наследии Сухомлинского более существенным, чем декларируемая им же самим идеологическая направленность системы «коммунистического воспитания»:
Идея не является чем-то стоящим вне человека, она живет в его мыслях, чувствах, взаимоотношениях с другими людьми. Чувствуя себя преемником славы, чести, величия своих дедов и отцов, ребенок становится очень чутким к хорошему и плохому в самом себе. А это, поверьте, в тысячу раз важнее наших споров о том, где быть пионерскому отряду – в школе или при домоуправлении. Решающее значение имеет, чтó воспитывается в юном сердце679.
Подчеркиваемая ценность родного слова и местного фольклора также усиливала роль национальных компонентов в педагогической традиции680.
В отличие от Сухомлинского у Макаренко (как свидетельствует и «Педагогическая поэма») отношение к украинскому языку и культуре было амбивалентным – «общерусские» принципы в его мировоззрении явно преобладали681. Начало его карьеры пришлось как раз на кампанию по украинизации в годы нэпа, а отношения Макаренко с местными функционерами из структур харьковского Наркомпроса в тот период были весьма натянутыми. Его воспитанники, говорившие преимущественно на суржике (смеси русского и украинского), явно ставили на городскую культуру, а значит, и на русский язык как путь к общесоюзным перспективам и установкам нового общества, а к обычаям и культурным устремлениям местного крестьянского населения относились весьма высокомерно.
В 1950 – 1960-е годы педагогический потенциал украинской культуры и местной традиции рассматривался уже совершенно иначе. Впрочем, в своих статьях Сухомлинский не нарушал официальных установок на «дружбу народов» и всегда подчеркивал интернационалистский характер своего учения. Уже тогда на Украине обретала все более влиятельных сторонников концепция русско-украинского двуязычия в виде «двух родных языков». Ее проповедником и проводником был главный официальный лингвист, директор Института украинского языка Иван Белодед – министр просвещения УССР в 1957 – 1962 годах682 и многолетний вице-президент Украинской академии наук (звездный час ее настанет уже в 1970-е, в эпоху русификации и преследования местного национального движения и «неформатной» украинской культуры при В. Щербицком).