Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)

Тот же самый вопрос, на который я готов был ответить тогда. И сейчас готов. Я сейчас скажу… и они пойдут в лагерь, убьют…

Убьют моих друзей. С которыми я пел песни у костров, помогал друг другу, смеялся и горевал. И думал, что так будет всегда-всегда, даже здесь. Но сейчас я скажу — и их убьют. Не как в игре, а по-настоящему.

Как могут убить меня, если я вздумаю молчать! Никто же из них, из моих друзей, не знает, что такое огонь, палка в безжалостной руке, раскалённая сталь! А я — я могу со всем этим познакомиться! И я же всё равно заговорю, только это будет противней, дольше и страшнее… я снова представил себе это и открыл рот…

А ещё — они убьют Танюшку. Сперва — сделают с ней это. Потом — убьют. Это я тоже себе представил — нетрудно с хорошим воображением.

И эта картина была ужасней всего, что я представлял раньше о самом себе. Поче-

67.

му-то — непредставимо ужасней, так, что я понял — если она станет реальностью, я не смогу жить.

Не смо-гу.

Но если я всё равно умру — то по крайней мере не стану трсом и предателем.

Да — будет больно. Наверное — непереносимо. Но… ведь это только так говорится — непереносимо. А на самом деле это можно выдержать.

И, наверное, это будет не так страшно, как видеть Таню… после этого. И знать, что это — уже не твоя фантазия, а реальность, в которой виновен ты.

По крайней мере — я попытаюсь.

Я поднял мокрое лицо. Как трудно говорить, обрекая самого себя на смерть… Сло-ва — словно глотаешь кипяток. Но что же я — совсем не человек? А всё, что я читал, смо-трел, о чём говорил? Мусор всё это, и только во мне и есть, что этот жидкий ужас?

Ждёте? Ладно.

— Ничего я не буду говорить.

— Вот даже как? — негр протянул руку и взял меня за лицо. — Даже не "не знаю", а "не буду"?

— Не буду, — повторил я. Почему-то из головы вымело все чувства, даже страх — оста-лась только звонкая переливчатая пустота.

— И не надо. — покладисто сказал негр. — Говорить ты и правда не будешь, а будешь ты кричать. День, два — где-то так. Сперва кричать, потом горло сорвёшь и стаешь сипеть, а когда не можешь кричать — боль ещё сильнее… Видишь? — он отошёл чуть в сторону. — Это — для тебя.

И я увидел кол. Его принесли четверо негров, ещё один нёс деревянную колотушку. Кол был свежий, острый, не очень толстый, но длинный.

Всё. Глаз от него я отвести уже не мог, а язык примёрз к небу. По всему телу, по-крывшемуся гусиной кожей, выступил ледяной пот.

— Может, скажешь? — спросил откуда-то негр. — И иди. А то ведь знаешь — это такая боль, что у многих от крика рот рвётся…

— Сволочи, — сказал я. — Зверьё, садисты… Ничего, и до вас доберутся. Жаль, я сам вас мало успел убить… гады…

Я снова заплакал. От острой горечи при мысли, что Танюшка не узнает, что она для меня, и увидит только то, что от меня останется. И тоже будет плакать…

Но — будет жить.

Только надо молчать. И я, готовясь к страшной и долгой боли, зажмурил глаза.

Потом я закричу, конечно. Но это будет просто крик, а не трусливый визг преда-теля… Может быть, Сусанин тоже кричал, когда его убивали поляки. Вот только об-ратной дороги он им не показал.

И я не покажу…

…Когда я открыл глаза — оба негра уже падали к моим ногам. В полном обалдении я — уже начисто ничего не понимая! — наблюдал торчащие у них в затылках — у того и дру-гого — рукояти цельнокованых металлических ножей. На мои ноги и землю лилась кровь.

Потом откуда-то слева выплыл Саня — и я услышал, как валлонка в его руке с коро-тким стуком перерубили верёвку над моими ладонями.

Я рухнул в объятья подскочившего Вадима, не понимая, умер я всё-таки… или каким-то чудом жив?..

Юрий Ряшенцев

На волоске

Судьба твоя,

Враги полны отваги…

Но слава богу —

Есть друзья,

Но слава богу —

68.

Есть друзья!

И, слава богу, у друзей

Есть шпаги!

Когда твой друг в крови —

На войне — как на войне! -

Когда твой друг в крови —

Будь рядом до конца!

Но другом не зови —

На войне — как на войне! -

Но другом не зови

Ни труса, ни лжеца!

И мы горды.

И враг наш горд.

Рука — забудь о лени!

Посмотрим,

Кто у чьих ботфорт,

Посмотрим,

Кто у чьих ботфорт,

В конце концов согнёт

Свои колени!

Противник пал.

Беднягу — жаль…

Но наглецы несносны!

Недолго спрятать

В ножны сталь,

Недолго спрятать

В ножны сталь,

Но гордый нрав — ей-ей! -

Не спрячешь в ножны!

* * *

— Смотри, что у него с руками. Синие…

— Давай я разотру… Эй, девчонок там придержите, тут такое!..

— Ты ему руки сначала опусти. А то смотреть жутко…

А руки-то у меня, оказывается, есть… И болят! Ооой, как болят — вот оно, начали пытать… свои-то, свои за что пытают, я же их не выдал, ничего не сказал! Плечи вык-ручивала, растягивала, сжимала, жгла и морозила беспощадная боль, и так же начинали под чьими-то пальцами болеть и запястья.

— Б-б-больно-о… — прохрипел я, не открывая глаз, потому что ещё не понял, в сознании я или без. И вообще — живой или нет? да это и не казалось важным — боль нарастала. — Ну за что?! Перестаньте, хватит… больно, не трогайте!..

— Живой, живой! Серега, Серый! Он живой!..

— Три, три, он же без рук останется…

— Дай я сменю…

— Дайте ему попить, у него губы белые…

Вода. Настоящая вода! Тоже пытка — сейчас капнут несколько капель, и… нет, по-ят, поят!

Я открыл глаза. Улыбающиеся физиономии окружали меня стеной — точнее, купо-лом, сверкающим зубами и родным. Вадим держал мою голову на коленях и массировал плечи. Арнис растирал запястья.

— Ожил!!! — заорал из-за его плеча Олег Крыгин и замахал рукой: — Жи-вой!!!

— Ты ещё рявкни: "Все сюда!", чтобы девчонки прибежали, — хрипло сказал я и облизнул губы: — Дайте ещё попить, раз уж живой. И оружие с одеждой найдите, если можно.

— Уже нашли, нашли! — заорал Щусь, с широченной улыбкой сваливая возле меня моё ба-рахло.

— А этих Гадесов, — Саня, держа в руке окровавленную валлонку, хлопнул меня другой по плечу, — мы всех прикончили. Они даже из своих халабуд повыскакивать толком не успели.

— Как ты… сказал? — переспросил я. Санек насторожился:

— А чего я сказал? Гадесов.

От уже подзабытого детского словечка повеяло чем-то таким, от чего я широко улыбнулся… а потом облегчённо расплакался навзрыд. Ребята вокруг притихли сочувст-венно и растерянно, а я всё никак не мог остановиться.

Это был последний раз, когда я плакал — на много лет вперёд.