Олег Верещагин - Скаутский галстук

Я всхлипнул, но тут же заставил себя умолкнуть. Слезами не помочь делу. Надо вернуться к той яме. Обязательно и поскорей. И ждать. Может быть, то, что вышвырнуло меня в это время, сработает и обратно?! Буду биться головой о корень, пока не посинею — может, всё дело в этом?! А если нет…

Об этом не хотелось и думать. Как не хотелось думать и о том, что тут хозяйничают настоящие немцы. Нет, не немцы. Немцы — это были те ребята, которых мы видели, когда ездили в Данию. Весёлые, в яркой форме со множеством нашивок, дружелюбные, перенимающие у нас русские словечки. А здесь нет таких немцев.

Здесь — фашисты.

Я развязал узел галстука и, бережно его сложив, спрятал в кармашек для ножа на камуфляжных штанах. Не знаю, зачем — скаутский галстук был зелёный, а не красный, как у пионеров в эти годы. Потом поднялся и начал красться через лес обратно, к дороге.

Я не боялся заблудиться. Кроме того, во мне ещё жила неистовая надежда, что всё само собой «устаканится» — точно так же, как само собой произошло. И всё-таки возле дорожной обочины я сидел в кустах не меньше получаса.

Жизнь в деревне была, я слышал звуки, но какие-то вкрадчивые, осторожные — дверь скрипнет, пара слов донесётся… Ни собачьего лая, ни каких-то признаков домашней скотины или птицы не имелось — как отрезало. Чтобы идти обратно к той яме, надо было повернуться спиной к деревне и, хотя её скрыл поворот, я оглядывался почти на каждом шагу. Мне почему-то казалось, что немцы именно там, сзади.

Я забыл, что они могут быть везде. И попался, как последний щенок, а не как «медведь».

Они вышли из леса буквально метрах в десяти от меня — там сворачивала в сторону какая-то тропинка. И — высшая степень досады!!! — явно меня не видели до последнего, уделяй я побольше внимания тому, что впереди, всё было бы благополучно, я бы успел спрятаться. А так мы — я и двое немцев — обалдели почти одинаково и смотрели друг на друга секунд десять.

Не знаю, что они увидели и за кого меня приняли. Но когда я повернулся и пошёл — как в глупой комедии поступает герой при неожиданной и нежеланной встрече — обратно, они ещё столько же недоумённо переговаривались, не окликая меня. А я шёл, как во сне, всё больше и больше убеждаясь, что это неправда. И даже когда один меня окликнул, в его голосе было скорей недоумение и даже какое-то расположение:

— Хай, ду, гитлерюнге! Вохинст ду?![7]

Я отмахнулся рукой, не оборачиваясь. И тогда один из них крикнул — уже строго, хотя ещё и не зло:

— Хэй, кнабэ, цурюк, шнеллер![8]

И я сделал ещё одну глупость. Я не прыгнул в кусты, а побежал по дороге. И продолжал бежать, пока не услышал выстрел и не замер на месте, боясь оглянуться.

Немцы, судя по звукам, бежали ко мне. Один что-то сердито кричал другому, тот вроде бы оправдывался. Я повернулся — медленно, не дыша — и теперь рассмотрел их как следует.

Они правда походили на немцев из фильмов — именно с таким оружием, в серой форме с большими карманами, в пилотках, обоим — где-то лет по тридцать. Лица у них были сердитые, но не злые. Они что-то говорили, перебивая друг друга, один дал мне подзатыльник, но несильный, и во мне опять ожила дикая надежда: кино! Да кино же! А это артисты из Германии…

И тут же всё переменилось. Они примолкли, приглядываясь ко мне. Один спросил:

— Шпрейхн зи дойч?[9]

Вопрос я, конечно, понял. И медленно покачал головой.

— Ти рюски? — сразу спросил второй.

Какой смысл имело говорить «нет»? А «да» сказать было так страшно, что я промолчал. И понял, до чего это жутко: бояться сказать, какой ты национальности. Для меня всегда было естественно, что я русский.

А сейчас это сделалось почти что смертным приговором…

…В лесу немцев оказалось до чёрта. Вернее, это мне так сперва показалось, что до чёрта — на самом деле, где-то полсотни. Вкусно пахло — я увидел полевую кухню, возле которой торчали, что-то говоря, несколько солдат в нижних рубашках. Повар в белом огрызался со своей высокой приступочки, помешивая в котле, замахнулся половником, кто-то подставил миску, что-то сказал, остальные заржали… По периметру поляны в траве валялись другие. Несколько человек играли в карты, ещё несколько собрались вокруг молодого парня с гармошкой, который играл на ней и пел низким голосом. За деревьями я различил ходящих часовых. Около ручейка несколько человек мылись или стирались, не поймёшь.

Меня вели через этот лагерь, и никто вокруг не обращал на меня внимания. Вели к раскладному брезентовому столику, возле которого сидели двое — ничем не отличавшиеся от солдат вокруг. Но, когда мы подошли ближе, я увидел на столике поверх бумаг мятые фуражки. Это были офицеры, и они подняли головы.

Мне почему-то представилось, что сейчас солдаты, которые меня привели, вытянутся в струнку и вскинут руки, но они просто козырнули, как и наши и особо не тянулись. Один из офицеров — постарше, сильно небритый — что-то ворчливо спросил. Второй — совсем молодой, как старшеклассник, с красными сонными глазами — просто откинулся к стволу дерева и… задремал. Солдаты начали что-то объяснять — точней, объяснял один, а второй то и дело тыкал меня пальцем в спину и кивал. Мне это страшно надоело, и после шестого или седьмого тычка я огрызнулся:

— Отстань, заманал!

Удивились все (кроме спящего офицера) и больше всех я. Небритый офицер наморщил лоб, покопался в полевой сумке, что-то бормоча, потом махнул солдатам рукой, и те, повернувшись кругом, пошли прочь. Офицер достал толстую разлохмаченную книжку, она немедленно рассыпалась на листки, два спланировали к моим ногам, я машинально нагнулся и, подняв их, положил перед немцем. Он буркнул:

— Йа, данке…[10] — и начал перебирать эту кучу. Всё было до такой степени абсурдно, что мне захотелось спать и я с завистью смотрел на молодого офицера. А тот всхрапнул, сам от этого проснулся, обалдело посмотрел по сторонам, что-то бормотнул и уснул опять. Я хихикнул. Немец наконец разродился: — Ти кто? — он ткнул в меня пальцем с обручальным кольцом.

— Борис Шалыгин, — не стал вертеть я. Он кивнул:

— Ти от… откюда? — и сам поморщился, повторил: — От-кю-да… унмёглихь[11].

— Из Новгорода, — опять не нашёл ничего лучшего, как сказать правду, я.

— Ти беженец? — я пожал плечами. — Ти должен отвьечат.

— Ну… да… беженец… — согласился я.

Он опять зарылся в книгу, то и дело что-то бормоча, явно ругаясь. Потом, стараясь держать пальцы в качестве закладок сразу в десяти местах, он начал вымучивать:

— Форма… какая… твоя… есть…? — и посмотрел на меня с надеждой.