Владимир Ильин - Последняя дверь последнего вагона

Спеть себе колыбельную, что ли? Пожалуй, вот эта песенка будет подходящей по содержанию:

Жил-был я — стоит ли об этом?

(В порт плыл флот).

Молод был и мил.

Жил-был я с выигрышным билетом.

Жил-был я… Помнится, что — жил.

А помнится-то плохо. Прошлое будто пеленой тумана скрыто. Пятьдесят лет. Всего пятьдесят… Или — целых пятьдесят?

И какой там, к чертям, выигрышный билет, если не везло мне в той жизни слишком часто?!.. Далеко за примером ходить не надо: счастливчики не отбывают на тот свет преждевременно. А уж что касается того, что я был кому-то мил, так это и вовсе клевета. Кому было хорошо оттого, что я отбыл эти пятьдесят лет на белом свете, как вшивый зэк в тюремной камере? Разве заплакал кто-нибудь, узнав о преждевременной гибели инвестигатора Сабурова? Стало ли кому-нибудь горько от мысли о том, что этот апологет одиночества уже никогда не увидит этот мир, а мир, соответственно, не увидит его?

Сомневаюсь. Особенно в отношении Шепотина. Может, кто-то из старых гвардейцев, с которыми я когда-то начинал работать в Инвестигации, и проронил, глядя на мою фотографию в траурной рамке, выставленную, по традиции, в вестибюле Конторы: «Жалко Лена — хороший мужик был». А остальные девяносто девять процентов?

Примут к сведению, не более того. И не потому, что слуги Ее Высочества Истины — черствые и циничные типы. Ты и сам, бывало, изображал на лице фальшивое сожаление, узнав о кончине кого-нибудь из коллег, так что ж теперь требовать от других чистосердечной скорби по тебе самому?

Так сложилось, что все мы — прагматики до мозга костей. Замшелые рационалисты, ставящие превыше всего интересы дела. На протяжении многих лет работы в Конторе мы старательно убивали в себе душу, считая, что это нематериальное естество наше мешает работать. «У инвестигатора всегда должна быть трезвая голова, — поучал меня один из предшественников Шепотина, когда я проходил первый инструктаж. — Забудь о том, что у тебя есть сердце, парень. Кстати, ты никогда не задумывался, почему инфаркты случаются чаше у мужиков, чем у женщин? Причина — в том, что мы не умеем быть эгоистами, как прекрасный пол. Кажется, что они переживают больше нашего, да? А ведь переживают они, как правило, лишь за самих себя да за своих детей. Нам же обязательно надо радеть за все человечество. Естественно, никакое сердце не может вынести этой тяжести. Поэтому до преклонных лет у нас доживают лишь пофигисты и сволочи, а правильные парни, каким ты хочешь быть, не дотягивают даже до пенсии…»

Этот мой первый шеф, как обычно бывает, проповедовал то, чего сам не исповедовал, и умер в пятьдесят семь — и именно от инфаркта. Хотя перевоспитать меня подобными нотациями уже тогда было невозможно, но временами я убеждался, что, по большому счету, в этих словах крылась нехитрая житейская мудрость.

Не надо тешить себя надеждой, что мир без тебя осиротеет. Он даже слезу по тебе не пустит. И не потому, что тебя окружают одни сволочи и подонки. Просто живым нужны живые. И не сами по себе, а в виде их полезных дел, открытий, теорий…

Вот ты вернулся с того света, но, думаешь, кого-то это обрадует? Кому ты пригодишься в теле пятилетнего карапуза? Не считая, конечно, разных экспериментаторов и исследователей — о, им-то ты будешь нужен позарез! В качестве морской свинки…

Так что — значит, плюнем на прошлое и будем играть второй дубль, не оглядываясь назад? Забудем о Владлене Сабурове и сыграем роль кандидата в гении?

Конечно, заманчивая перспектива. С теми знаниями, что накопились за пятьдесят лет в башке, можно многое натворить в жизни номер два. Например, если посвятить себя науке, то, глядишь, и до нобелевского лауреата докатишься.

Но сначала требуется преодолеть два препятствия, которые вырисовываются на предстоящем жизненном пути. Прежде всего ты должен напрячь свои актерские способности и старательно косить под обычного пятилетнего мальчика. Будет подозрительно, если Саша Ковалев в одночасье поумнеет до уровня сотрудника солидного научного учреждения. Чудо надо дозировать, чтобы в него поверили. Это главный принцип всех чудотворцев.

Да, это будет противно: сюсюкать с родителями, тратить время на глупости вроде игр и бесцельной беготни со сверстниками, есть манную размазню и установить для себя вето на некоторые вещи: например, на бутылку пива в жаркий летний день. Или на спасительную затяжку сигаретой в моменты стресса…

В общем, придется вжиться в образ, как говорят актеры. Не забывать ни на секунду о том, какой ты еще маленький.

Но есть и еще кое-что гораздо труднее. Надо будет делать вид, что ты искренне любишь своих родителей: и воспитателя подрастающего поколения с помощью ремня, и грубоватую крановщицу. Людей простых, не очень-то приятных и абсолютно незнакомых.

Их надо будет любить лишь за то, что они любят тебя. Вернее, того, кого они видят в твоем облике. Их сыночка. Единственную радость и единственную надежду.

И ты будешь притворяться. Ты будешь обнимать их и лезть ласкаться к ним, как кутенок. Ты будешь покорно прощать им несправедливость и жестокость. Ты должен слушаться их, даже если они будут пороть откровенную чушь.

Сможешь ли ты пройти через это, не выдав свою тайну?

Тело уже горит от частых переворачиваний с боку на бок.

Я встаю и шлепаю босыми ногами к большому настенному зеркалу.

Сегодня, когда мы вернулись в детский сад с прогулки из парка, я тоже первым делом бросился к зеркалу, чтобы увидеть себя. Ощущение было странным. Словно не отражение было передо мной, а реальный незнакомый малыш с растрепанными кудряшками, тонкой шеей и выпирающими даже сквозь ткань футболки ключицами…

Вот и сейчас, пока я всматриваюсь в смутный детский силуэт в зеркале, до меня доходит одна простая и страшная вещь.

Этот мальчик уже не существует. Его не стало в тот самый момент, когда в его теле ожил я, отобрав у него возможность прожить жизнь по-своему.

Он мог бы стать великим ученым или рядовым шофером — как его отец. Он мог стать артистом или футбольным фанатом. Он мог стать стражем закона или бандитом-рецидивистом.

Мог…

Теперь уже — не сможет.

Его нет, и вряд ли он когда-нибудь вернется в это тело.

Наверняка и реинкарнация ему недоступна: веды он перестал существовать не так, как все, и смерть его была не физической. Погибло его сознание, его маленькая, еще не обретшая четкого контура душа…

Я возвращаюсь в постель и кутаюсь в одеяло, хотя в комнате душновато. Меня бьет крупная дрожь, как будто из зеркала повеяло могильным холодом.

Имею ли я право жить за этого маленького мальчика? Кто я такой, чтобы бессовестно пользоваться его телом? Да будь я хоть трижды гением или спасителем человечества, все равно это слишком тяжкая ноша — жить, зная, что ты в неоплатном долгу у ребенка, погибшего в результате твоего второго рождения…