Олег Верещагин - Чужая земля

Степка, не мигая, глядел на Игоря. Замерла в кресле Катька. На диване, привалившись друг к другу, застыли Женька и Лиза. Свел брови Зигфрид…

И — странно — песня, не имевшая вроде бы никакого отношения к собравшимся ребятам (даже к Степке), пробуждала у них неясное, но настойчивое желание: схватить оружие, немедленно мчаться куда-то, спасать кого-то (а то и весь мир!) от неведомой, но грозной опасности… Может быть, в самом деле так пел Игорь…или просто было что-то ТАКОЕ в стихах древнего поэта, сгинувшего, наверное, в огне Третьей мировой или в хаосе Безвременья…

… —Хорошая песня, — вздохнула Катька. — Только печальная. Я сразу Димку вспомнила.

Вот тогда Игорь и сказал:

— Друзья, а вы знаете, что меня собираются убить?..

…Снова в номере царило молчание, только Женька с бесстрастным лицом что-то еле слышно насвистывал сквозь зубы. Потом именно он сказал:

— Я все равно пойду. Но, может быть, мы оставим девчонок?

— Еще слово, Жень, и я с тобой точно никуда не пойду, — предупредила Лизка, — ни сейчас, ни потом.

— Почему мальчишки считают, что только они умеют дружить? — поддержала ее Катька.

— Но это в самом деле опасно, — вступил Борька, — подумай, Кать. Это для мужчин.

— Тогда и вам там делать нечего, — заявила Лизка. — Короче так: или да с нами или не вообще. Ясно?

— Куда ясней, — пожал плечами Женька. — Но последнее слово-то все равно за Игорем, он же командир.

— Тут я ничего запретить не могу, — искренне сказал Игорь. — Идем всемером… Но теперь разбегаемся, надо еще отдохнуть успеть. Сбор в шесть часов, напоминаю. Кто опоздает — уедем без него… или нее.

…Игорь спустился в зал, чтобы выпить пива. Когда он уходил, Зигфрид уже спал, а Степка, похоже, укладывался, но сейчас Игорь был не против одиночества.

— Налейте, Виктор Валентинович, — попросил Игорь Носкова, облокотившись на стойку.

— Уезжаете завтра? — хозяин наполнил большую кружку золотистой жидкостью. Игорь кивнул. — Пока вас не будет, я деньги считать не стану, — Носков оперся сильными руками на край стойки.

— Да бросьте вы, — улыбнулся Игорь, отхлебывая пиво. — Я же заранее заплатил.

— Не возьму… — покачал головой Виктор Валентинович. Сказал вдруг: — Тонька моя лететь не хочет. Они вместе с Димой Андреевым договаривались, а теперь собирается здесь остаться служить, у Саши Тенькова. Мстить хочет. Погибнет ведь… А запретить — так ей через восемь месяцев шестнадцать. Что я ей запрещу, только рассоримся… — он вздохнул. — Хороший мальчик был Димка.

С этими словами он отошел и начал натирать краны бочек. "Вот и вся пограничная эпитафия," — подумал Игорь без насмешки или раздражения, снова отхлебывая пива.

— Отлей, — послышался голос. Игорь покосился — рядом стоял Степка, но Степка, одетый не в свой древний камуфляж, а в охотничий костюм и мощные ботинки.

— Переоделся?! — поразился Игорь. — Ну-у… тебе идет. Надоело в старом ходить?

— Изнашивается, — буркнул Степан, — да и подрал я его в той заварухе сильно… Правда, идет? Я специально подобрал маскировочное. Там такой яркий бред был… Как у вас такое носят?

— Тут такое редко носят. А на Земле — да, почему нет?.. Ты чего не спишь?

— Я сказать хотел… — Степка дослал беломорину, но вдруг редко смял печку и, швырнув ее в утилизатор, прямо взглянул в лицо Игорю: — Помнишь, ты как-то спрашивал, была ли у меня девчонка? Была. Мы выросли вместе в интернате.

— Она погибла в Ставрополе? — уточнил Игорь, не отводя глаз. Взгляд Степки стал беспомощным, потом на миг — злым, обжигающим, словно Игорь сделал ему больно. Но еще потом он сказал:

— Да. Среди нас в том рейде она была единственной девчонкой. Это ее… взяли живьем и замучили. Ну, не сразу… сперва… по-всякому… — видно было, какого усилия стоили ему эти слова.

— Ясно, — Игорь кивнул. Степка отпил пива и спросил:

— Хочешь, я тебе расскажу про наше время?

И он начал говорить. Он рассказывал про медленный снег, шедший с серого низкого неба месяцами и месяцами. Про радиоактивные руины городов и про города, брошенные жителями, бежавшими от бескормицы и болезней. Про то, как редко проглядывало солнце — он увидел его первый раз уже когда ему исполнилось восемь, после пяти лет бесконечной, убийственной зимы. Про то, как, когда ему исполнилось одиннадцать, пришло лето, и он не понимал, что это такое, а взрослые плакали. Говорил Степка про то, как рвутся бомбы и рушатся остатки зданий. Как это — болтаться в гудящем и дребезжащем сотнями голосов чреве древней и летящей на честном слове, вертушки Ми-8. Как хоронят погибших в раскисшей земле. Как разгребают завалы и начинают отстраиваться, не зная, не разрушат ли завтра построенное бандиты или людоеды. Как хочется есть — все время, всегда хочется есть, даже после того, как пообедал в интернатской столовой. Рассказал и о жестокой бездушности обучения в интернате, имевшей целью только одно — уничтожить в воспитанниках сомнения и слабости, превратить их в бойцов, живущих лишь ненавистью к врагу и любовью к России. О жестоких наказаниях по малейшему поводу. О тирании старшеклассников, о ночных драках соперничающих группировок или поединках их лидеров, после которых младшие спешно замывают кровь на полах и стенах. Об изнурительных тренировках. И в то же время — о настоящих друзьях, которых приобрел именно там. О том, что интернат его фактически спас. Рассказал о восторге, который охватил его, когда слетел с подоконника развалин первый убитый им — нелюдь из людоедского «племени», устраивавшего набеги на окрестности. Рассказал о Дине — той самой девчонке, погибшей на улицах мертвого Ставрополя страшной смертью. О том, что не смог ее защитить. О том, как видел медленное возвращение робкой жизни на земли России, казалось, навсегда умершей, окаменевшей под снежными покровами, где пощелкивает счетчик Гейгера; "Трр… трр… трррр"… И о том, как однажды поверил, что они все-таки не просто выживут, а победят — когда телевизор принял передачу из Новгорода, и худой, улыбающийся человек со счастливыми глазами хрипло и громко сказал: "Мы выжили. Всем, кто нас слышит. Будем пробиваться навстречу друг другу." И стрельба, и дикие крики, поднявшиеся и в интернате и в окрестных станицах, когда была принята эта передача…