Коллектив авторов - Полдень, XXI век (ноябрь 2012)

– Что ж по-твоему, куда ни плюнь всюду такие человеки, как мы с тобой? И слоны с крокодилами? Как-то даже скучно и неинтересно – летишь куда-нибудь за тыщу световых лет, а там филиал московского зоопарка с галдящими мелкими гуманоидами и их суетливыми родителями? Ну уж нет!

– Насчет гуманоидов не знаю. Не обязательно. Формы могут быть самые разнообразные, в зависимости от конкретных условий. Пока удалось установить функции только 5 % геномной ДНК человека. Остальные 95 % считаются «мусорной ДНК», вроде как мусор, накопившийся в ходе эволюции. Представляешь себе – 95 % нашего генома это мусор! Как говорил Станиславский: «Не верю!» Не может тонко и разумно устроенная природа позволить себе роскошь набить гены таким количеством шлака. Это вовсе не мусор.

– Тут я согласен, – примирительно откликнулся я. – Это просто отражение уровня нашего теперешнего знания или незнания. Чего ты хочешь, в исторических масштабах этим только-только начали заниматься. Постепенно и остальным 95 % припишут полезные функции. Будет там последовательность, ответственная и за абсолютный слух, и за точное бросание бумеранга, и за идеальное фуэте с па-де-де. Все тебе там найдут…

– Вот уж нет. Конечно, еще покопавшись, сократят процент неприкаянных последовательностей до 80 или 75, но и это сомнительно. Ладно, предположим, что 20 % ясно за что отвечают, а остальные – ну никуда не лезут. Тому есть у меня объяснение. Хочешь? Вижу, что хочешь. Из этого я делаю вывод, что в доступной нам части вселенной имеется примерно 20 % планет, на которых есть жизнь, похожая на нашу, а на остальных 80 % такая жизнь, которую мы пока и вообразить не можем. Улавливаешь мою железную логику?

– В общих чертах.

– Прекрасно. Непонятные нам 80 % генома содержат инструкции по сборке организмов в других условиях. Не таких, как земные. Но чертежи их уже записаны в непонятных нам процентах. Доходчиво объясняю?

– Да уж. Значит, все предопределено? Все было уже расписано в момент Большого Взрыва?

– Если считать, что такой взрыв был, то да, но…

– Вот именно, «но». Неужто 14 миллардов лет на все это хватило?

– Честно говоря, не уверен. Мне кажется, что вселенная существует вечно, она бесконечна в пространстве и во времени. Человеку невозможно вообразить себе бесконечность, а физики тоже человеки, вот они и придумали себе в утешение начало всего. Потому и церковники против современной космологии не возражают. А там, глядишь, и конец света настанет, и все будет, как у людей. Опять-таки, и Апокалипсис предсказан в той же Библии. «Человеческое, очень человеческое» – так, кажется, у Ницше?

– Так, но там про другое.

– Неважно, я ведь просто слова позаимствовал, а не смысл. А уж в бесконечности на все времени хватит. Время тогда неисчерпаемый ресурс.

– Сергей, но ведь обнаружена куча наблюдательных фактов, подтверждающих Большой Взрыв. Реликтовое излучение, его температура, красное смещение из-за расширения, прочие детали. С этим-то как быть в твоей вечности?

– Да, теория стационарной вселенной вышла из моды после регистрации реликтового излучения. Но кто запрещает расширяться какой-то локальной области бесконечно большой вселенной? Мы ведь можем наблюдать только до тех границ, от которых свет к нам доходит. А почему там дальше нет другой области, которую наша расширяющаяся часть до поры до времени сжимает, а потом та воспротивится и сама начнет расширяться, сжимая нас? Кроме того, может быть, красное смещение вызывается не разбеганием галактик, а их взаимным отталкиванием – космологическим членом в уравнениях Эйнштейна, который он оплошно назвал своей самой большой глупостью? И вообще, мы ведь меряем возраст вселенной по нашим теперешним часам, смотрим на скорость разбегания галактик, оттуда вычисляем темп расширения, подставляем в уравнение и получаем нулевой момент. Совсем как в школьной задаче, где зная ускорение машины, нужно определить, когда она выехала из пункта А. Вроде как используем какое-то внешнее по отношению к вселенной время, как будто находимся вне этой самой вселенной. Но может быть, есть собственное время, которое в те первейшие моменты невообразимо быстрого раздувания можно считать бесконечным? Ведь не только никаких часов тогда быть не могло, но и вообще ничего не было, кроме сверхгорячего излучения. А раз часов не было, то мне нравится считать, что времени было и будет бесконечно много.

– Все это пустые рассуждения, которые проверить никак невозможно.

– Согласен, – вздохнул Сергей. – Рассудить нас может только боженька, а поскольку его, видимо, нет, иначе он бы хоть как-то себя уже проявил, то будем надеяться на дальнейший прогресс науки. Поживем – увидим.

«До чего же по-разному звучит простенькая фраза “Поживем – увидим” в двадцать лет и в шестьдесят». Так мне подумалось на моей навороченной больничной койке. В палате была полная тишина. Я приоткрыл глаза. Инна по-прежнему сидела в кресле около койки и, казалось, дремала. Сергей пристроился на подоконнике и что-то пытался разглядеть во тьме больничного сада.

«А я ведь так и не спросил, что было с Сергеем в последние три года. В порядке ли он? Так обрадовался, увидев его, что про все забыл».

– Сережа, ты правда в порядке? – прошептал я.

Он услышал.

– Да, папа. Теперь я в норме.

– Что с тобой было?

– Я учился.

Инна зашевелилась в своем кресле, потянулась и сказала:

– Ну мне и в самом деле пора. Сережа, ты потом все расскажешь. Проводи меня, пожалуйста.

Она резко повернулась ко мне и продекламировала:

– Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай…

«Лорд Байрон», – подсказала моя никогда не ошибающаяся память. «Fare Thee well, and if forever, still forever fare Thee well».

– Перевод неточный, – не удержался я. – По смыслу было бы ближе – желаю тебе всего наилучшего, а если никогда больше не увидимся, то тем более.

– Поэт! – презрительно фыркнула Инна. – Вечно все испортишь.

Она повернулась, неторопливо пошла к двери, остановилась и медленно произнесла:

– Мы и в самом деле больше не увидимся, разве что по скайпу. А ты меня так ни разу и не поцеловал…

Она вышла. Сергей вопросительно поглядел на меня, и я кивнул. Он вылетел вслед за ней.

Должен ли я ее жалеть? Все-таки она всю жизнь, похоже, любила меня одного. И теперь совсем одна, никого из родных, и стакан воды некому будет подать. Хотя, говорят, у них в домах для престарелых прекрасное обслуживание. Сволочь я, что ли? Возможно. Но ведь насильно мил не будешь. «Эх, жизнь моя жестянка, живу я как поганка, а мне летать охота». А кому ж неохота? «Рожденный ползать летать не может», – снова встряла моя услужливая память, – это великий пролетарский писатель Максим Горький. Не о том я думаю. Что там с Сергеем? Чему он три проклятых года мог учиться, сидя в позе лотоса? А Инка знала. Знала и ничего не говорила. Я с ума сходил, а она даже не намекнула. И я ее еще должен жалеть? Фигушки, как говорили в моем далеком детстве. Хватит слюней и соплей с сахаром. Дальше надо жить, хотя скорее не жить, а выживать. Дотягивать от утра до вечера и от вечера до утра, которое вечера мудренее. Ну где там Сергей? Проклятая змея, никак не отпустит мое бедное натруженное сердце… Где же Сергей?