Анатолий Маркуша - Приключения капитана Робино

— Познакомьтесь, — он назвал меня, а потом объяснил: — это Валентина Пономарева, пилот Центрального аэроклуба. У нас есть идея подготовить Валю, я уж, с вашего разрешения, не стану величать такую молоденькую девушку по отчеству, подготовить Валю к вылету на нашей машине. Если все пойдет удачно, а я полагаю, так оно и должно быть, мы ее выпустим на побитие рекорда скорости. Но сперва надо соблюсти формальность. Вас, Робино, попрошу проверить технику пилотирования у Вали. Машина подготовлена, ждет около ангара. Вот и весь разговор пока.

Пока мы шли к самолету у меня хватало времени рассмотреть пилотессу повнимательнее. Она была среднего роста, вполне плотного сложения, внешне — не из красавиц, но и не мордоворот, довольно заурядная особь женского пола. На ней были суконные брюки, затянутые широким армейским ремнем, поверх бежевого свитера — сильно потертая пилотская кожаная куртка. Перед самолетом я спросил:

— На такой машине раньше вылетали?

— Летала.

— Когда в последний раз?

— Вчера, ближе к вечеру.

— Вот и отлично, значит все должно быть ясно. Взлетим, наберете тысячу пятьсот метров, старайтесь выдерживать режим набора возможно строже. На заданной высоте развернетесь на сто восемьдесят градусов и у границы аэродрома, над пересечением шоссе и реки, пилотируйте. Покажете, что умеете, что вам самой захочется. Особенно усердствовать не надо. Вопросы есть?

Вопросов у Пономаревой не оказалось.

Прежде чем надеть парашют, пилотесса туго затянула свой армейский ремень, и я сообразил — будет поражать меня перегрузками. Ну что ж. Посмотрим, посмотрим.

Кто выбирал Пономареву в претендентки на мировую рекордсменку и по каким параметрам, я не знал, да и не очень это меня интересовало. Слетав с ней, я понял — летает она сверхотлично, так могу сказать. Что особенно понравилось — не суетится. Каждую фигуру она исполняла чисто, в хорошем темпе, фиксировала начало и конец, будь то «бочка» или «ранверсман». Отпилотировав, доложила по переговорному устройству:

— Все. Разрешите снижение?

Сначала я хотел было взять управление на себя и отвести душу, но тут передумал: лучше Пономаревой на этом игрушечном самолетике мне не отпилотировать, так не стоит и соваться.

— Давай на посадку, — сказал я, — связь с КП держу я. На земле положено давать проверенному летчику замечания. За всю мою летную жизнь не было случая, чтобы хоть один контрольный полет обошелся без замечаний на земле. Наверное поэтому, когда Пономарева, скинув парашют и ослабив поясной ремень, доложила по всей форме:

— Товарищ инструктор, разрешите получить замечания? — я сказал:

— Нет у меня, Валя, никаких замечаний. Нормально ты летаешь. И тут она впервые улыбнулась, правда очень сдержанно. Видать знала себе цену, девка, видать привыкла отстаивать свои права. Именно отстаивать. Женщины летают давно, чуть не с первых дней авиации, но мало кто из мужчин, распоряжающихся небом, способствует женскому летанию. Между прочим, я бы не брал девушек на летную работу. Девушек беречь надо, ласкать и нежить. Я это серьезно говорю.

A.M.: Общаясь с автором, я постоянно старался не отвлекать его от нашего главного дела. Казалось, он рассказывает далеко не все, что мог бы рассказать. Почему? То ли в нем сидит внутренний, так сказать, персональный цензор, то ли заставляет притормаживать скромность, опасение показаться болтуном? Я помнил — человек рос, угнетенный сознанием, — болтать, особенно если рядом не один, а хотя бы два слушателя, — опасно. Есть свидетель! И не стукач ли, кто его знает…

Но иногда Автор все-таки выходил за рамки главной темы, и мне эти отступления представляются не менее любопытными, чем упоминания о штопорах в смертельной близости, от земли или — о рискованных посадках на горящих машинах, или — о вынужденных покиданиях пилотской кабины с помощью катапульты. Ведь нельзя не принимать во внимание — летчик празднует в нормальном, благополучном полете, а вовсе не в аварийной ситуации.

Впрочем, о будничном восприятии действительности у читателя есть возможность узнать от самого Автора.

АВТОР: Очень давно, еще в мальчишеские годы, я вычитал в какой-то мудрой книжке, будто древние, правда, кто именно из великих, запамятовал, высчитали — человеку положено прожить двадцать пять с половиной тысяч дней. Это, так сказать, — норма. Я прикинул и вышло — семьдесят два года примерно. Тогда, по мальчишеским понятиям, семьдесят два года представлялись почти вечностью, но со временем, отработав, примерно, половину «нормы», я стал задумываться, да так ли оно на самом деле много? И пришел к выводу — надо торопиться! Черт его знает, сколько осталось. Ни в какого бога я не верю. К счастью оно или к несчастью не могу сказать, я родился при Ленине, летать начал при Сталине, формировался, когда антирелигиозная деятельность велась с государственным размахом, так что удивляться не приходиться. Хорошо или плохо нас воспитывали — можно спорить, но то, что прочно вколачивали «руководящие идеи», — это уж будьте уверены. Ты мог быть летчиком по всем объективным данным не слабее самого Валерия Чкалова, но если при этом заплывал на собеседовании, когда речь заходила о четвертой главе «Краткого курса истории партии», будь уверен, выше командира звена тебе было не подняться.

Мне сильно облегчила существование Америка. Там о кратком курсе не вспоминали. Правда потом, по возвращении домой, пришлось наверстывать упущенное. И вот, наверстывая, я едва не загремел. А все из-за одного только легкомысленного вопроса, который дернул меня черт задать, задать замполиту, руководившему семинаром. Я спросил: «При социализме — от каждого по способностям и каждому по труду, а при коммунизме — от каждого тоже по способностям, но каждому — по потребностям? Я правильно понимаю? Тогда скажите, не может ли получиться так, что потребности бездельника и паразита окажутся в десять раз выше, чем у честного труженика».

Что тут началось! Меня едва не съели — как посмел сомневаться?! Всем, мол, ясно, ему одному не ясно… почему?

Ладно, надо, наверное, все-таки про дело рассказывать. На чем мы остановились в последний раз? Ну, да — проверка техники пилотирования у Пономаревой.

Прошло сколько-то времени, зовет Александров. Как успехи? Докладываю — летает Пономарева нормально, если есть решение выпустить ее на большой машине, уверен, особого труда это не составит. Тут Александров глубоко вздыхает и поворачивает разговор в самом неожиданном для меня направлении.

— Знаете, Робино, я в институте вместе с Генеральным одновременно учился. Особой дружбы между нами не было, но, можно сказать, приятельствовали. По характеру он — лидер, таким, думаю, уродился, а я — ведомый. И, когда спустя годы, Михаил Ильич пригласил меня под свое крыло, я ни одной минуты не колебался. Работали мы дружно и долгое время вполне успешно, а потом началось охлаждение. И с чего? После первого знаменитого, широко разрекламированного перелета Чкалова, закончившегося посадкой на острове Удд, переименованном позже в остров Чкалов, я в присутствии Генерального, высказался в таком духе — меня несколько удивляет шумиха, поднятая вокруг этого перелета. Верно, маршрут был длиннейший и сложнейший, но закончился он, если называть вещи своими именами, все-таки вынужденной посадкой вне аэродрома…