Коллектив авторов - Полдень, XXI век (май 2011)
В школе… Больше, чем полвека назад. Ты еще вспомни Крещение Руси. Окрестили всех, кто под руку попал, – и дело с концом. Правда, вряд ли там были негры…
«И все же крот… – подумал он. – Слепой ленивый крот. Никак не медведь. Мы льстим себе…»
…И снились ему ледяные ромашки, целое поле ромашек, покрытых корочкой льда, как леденцы на палочках. Они качались, ломались и падали, а он шел по этому полю к горящей на черном небе одинокой звезде под перезвон падающих хрустальных венчиков.
24
Пирошников проснулся и обнаружил, что Серафимы рядом нет. Он накинул любимый халат и вышел в гостиную. Дверь в комнату Юльки была приоткрыта, но когда он заглянул туда, то увидел, что девочки тоже там нету. «К Августу сбежали… – догадался он не без досады. – Удивительные существа женщины! Так безошибочно чувствуют талант… А ты уже толст и ленив, как… крот!»
Дался ему этот крот.
Он посмотрел на часы. Было аккурат без трех минут десять. Иными словами, через три минуты должна была начаться первая радиопередача.
И действительно, ровно в десять часов что-то щелкнуло в невидимом репродукторе под потолком, и голос аспиранта Браткевича произнес:
– Доброе утро, дорогие друзья домочадцы и наши гости из разных уголков России и ближнего зарубежья. Предлагаем прослушать литературно-музыкальную композицию на стихи русских поэтов «Вставай, страна огромная!».
– Твою мать!.. – тихо выругался Пирошников. – Думать надо же! Нашли момент!
Он пожалел, что вчера вечером позвонил Браткевичу и рассказал об избиении Августа. Как видно, творческая бригада решила ответить словом.
И действительно, грянули незабываемые аккорды песни «Священная война», но быстро смикшировались, и голос Залмана, явно подражавшего диктору Левитану, начал читать:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
Снова заиграла музыка, это было вступление к какой-то знакомой песне, но Пирошников пока не мог угадать. Его отвлек сигнал мобильника. Звонил Геннадий.
– Владимир Николаевич, спуститесь в вестибюль, пожалуйста. Срочно, – сказал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего.
Ничего не поделаешь, пришлось спускаться вниз. Пока Пирошников ехал в лифте, тоже оборудованном трансляцией, голос Марка Бернеса пел:
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок…
Выйдя из лифта, Пирошников увидел в центре вестибюля скопление людей, среди которых сразу бросились в глаза двое в белых халатах. Они склонились над лежащим на полу человеком, в котором Пирошников узнал джигита с хищным орлиным носом, виденного давеча здесь же в компании сородичей.
Он был бледен, глаза закрыты, но дышал часто и шумно. Врачи что-то делали с его головой.
Открылась дверь на улицу и в вестибюль неторопливо, вразвалку вошли три милиционера в зимних куртках и шапках. Один офицер и два сержанта.
А Бернес все пел про солдата, вернувшегося с войны.
От группы, окружавшей джигита и колдующих над ним врачей, отделился Геннадий и сделал два шага к милиционерам. Они начали о чем-то беседовать, как вдруг Геннадий заметил Пирошникова и сделал приглашающий жест: подходите!
Пирошников подошел и сдержанно кивнул ментам.
– Наш хозяин, – представил его Геннадий.
– Документы? – спросил офицер.
Пирошников достал паспорт, который всегда был при нем, и протянул ему.
А Геннадий продолжал излагать ситуацию, которую знал со слов той же вахтерши. С утра группа кавказцев, как всегда, собралась под лестницей, было их человек пять. О чем-то галдели, как выразился Геннадий. Как вдруг в вестибюль ворвалась толпа подростков из близлежащих домов численностью чуть ли не вдвое большей, вооруженных к тому же обрезками труб и арматуры.
Схватка была короткой, по существу, ее не было. Кавказцы бежали, уворачиваясь от ударов, на месте битвы остался лишь их предводитель по имени Тимур, как сказал Геннадий. Он получил-таки сильный удар трубой по голове, но череп остался цел.
– Это они за вчерашнее мстили. За девушку, – объяснил Геннадий.
Песня в репродукторе, между тем, закончилась, и голос Залмана вновь начал читать стихи:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана;
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня – но спал я мертвым сном…
Менты подняли головы, ища источник звука. Наконец до них стал доходить смысл стихотворения.
– Разжигание, вроде, товарищ лейтенант, – доложил сержант неуверенно.
– Точно, разжигание! Кто допустил? – лейтенант уставился на Пирошникова.
– Какое разжигание? Чего разжигание? – забормотал Пирошников, чувствуя, что попался.
– Национальной розни! – хором вскричали сержанты.
Врачи забинтовывали голову Тимуру, а сам он уже пришел в себя и прислушивался к разговору.
– Помилуйте, какой национальной розни! Где там национальная рознь? – взмолился Пирошников.
– Где он у вас лежит? В Дагестане! – отрезал лейтенант.
– Ну?
– Кто его убил? Русские! Дагестанца убили русские! Это вы хотите сказать?
– Да это русский лежит! Русский офицер. Лермонтов лежит! – настаивал Пирошников.
– Спорный вопрос, между прочим, – подал голос Тимур.
– Лермонтова на дуэли убили. Не надо, – находчиво парировал лейтенант.
Неизвестно, чем бы закончился этот литературоведческий спор, если бы не Тимур. Он встал, вежливо поблагодарил врачей и заявил милиции, что претензий к нападавшим не имеет и заявления писать не будет.
– А лежит там не русский, не дагестанец, а табасаран! – объявил он, подняв палец. – Красивый народ, смелый!