Коллектив авторов - Полдень, XXI век (февраль 2011)

Мне не интересно, настоящее это или нет. Я просто хочу дописать, довспоминать, разобраться во всем до конца. С миражами я определюсь позже.

Альса появляется в доме и смеется, кружась: «Как я тебе, Мигель?». Очень красиво, Альса. Очень. Но я люблю другую.

До самой смерти.

Я теперь знаю, откуда взялись бессмертные партизаны. Вы помните, Элизабет? «Сядь, Мигель, – говорили вы. – Вот, молодец». Я опускался на жесткое стальное кресло с прямой спинкой, запястья и щиколотки мои стискивало железо, ошейник врезался под подбородок. «Тебе удобно, Мигель?». – «Да, сеньора ангел Эли». – «Ты опять возбудился, Мигель. Это нехорошо».

Кресло стояло в круге света, за ним – темнота.

Я щурился на ваш голос. «Мигель, ты что-нибудь видишь?» – спрашивали вы, и я вдруг понимал, что ослеп. Начисто. Я огорчался, что не смогу больше увидеть вас, но потом кто-то говорил: «Норма» – и зрение возвращалось. «А теперь что ты видишь, Мигель?» – спрашивали вы, и я описывал, что у меня на плече пророс цветок с синими лепестками, а у ног плещется вода, и брызги ее летят на штанины, пока кто-то снова не отмечал: «И здесь норма». С ленивым таким удовлетворением. «А как тебя зовут?» – бросал мне кто-то еще. И я говорил, подчиняясь настойчивому шепоту в голове: «Меня зовут Эскобар Педроза, двадцать семь лет, безработный, приехал в Темиле на заработки, отец – Мануэль Педроза, рудокоп».

«Очень хорошо, Мигель, – говорили вы, пока кто-то делал пометки о норме. – Попробуем что-нибудь посложнее…»

И мне ломали пальцы («Больно, Мигель?» – «Нет, сеньора Эли»), прожигали плечо до кости («А сейчас, Мигель?» – «Щекотно, сеньора Эли». – «Ничего, Мигель, это наниты работают»), выбивали зубы, пропускали сквозь меня электрический ток, кололи и резали.

А руку я отхватил себе сам.

Правую мне освободили и дали мачете. «Мигель, – сказал кто-то, стоящий в темноте, – отруби себе левую». Я замешкался.

«Сбой», – сказал кто-то. И тогда вы попросили: «Мигель, сделай это ради меня». А я, честное слово, обрадовался. Ради сеньоры – конечно. Что угодно. И наниты возликовали.

С плечевой костью, правда, пришлось повозиться. Мышцы хорошо пошли, а вот кость… Но минут через десять, чумазый и немного уставший, я справился. Левая рука повисла в зажиме, и было странно на нее, подтекающую, смотреть – вроде моя и в то же время – чужая, отделенная.

«Может, – сказал тот, кто объявил о сбое (мне кажется, тот самый – тонкогубый, тонкошеий, из джипа), – прикажем ему член себе отрезать?». Но вы оборвали его: «Хватит! Готовьте коллоид, посмотрим на регенеративные способности».

Помните, Элизабет?

Кстати, на моей левой руке сейчас нет рубцов. Мне кажется, она хорошо отросла заново. Спасибо маленьким докторам.

В Темиле, в Темиле, в Темиле…

Нет, не пойду. Я вывожу это в письме большими буквами: «Никакого Темиле». Наверное, это бунт. Я же – уникальный Мигель.

А потом была та дорога, что снимал Алекс Стенсфилд. И там действительно был я. Я. Там. Был. Схлестнувшись, мы рубили и резали. Глаза, рты… Га-а-а…

Много-много кармина.

Показательное кино. Что-то для телевидения, что-то тому, кто заказывал бессмертных партизан.

Я хотел бы забыть все, что было дальше. Всей украденной душой хотел бы. Но, увы, не я распоряжаюсь своей памятью. Не я. Наниты.

Безжалостные. Всезнающие. Они показывают мне…

Нас выпустили охотиться. Мы разбрелись – одинокие крестьяне в поисках лучшей доли. Тараном билось в голове: вперед, вперед, бей, круши, режь. Га-а-а… Мозги всмятку. Я вижу себя со стороны – это смерть, бредущая по болоту. Кукла. Мертвец с обжигающим приказом и тусклым взглядом марионетки.

Бей-круши.

Господи Исусе, сколько крови на мне!

«Эй, парень, подвезти тебя?». Н-на! Взлетает мачете. Ныряет и взлетает снова, а за ним вслед, безуспешно пытаясь дотянуться, догнать, бросаются брызги. Алые. Удивление в чужих глазах застывает, меркнет. Катится соломенная шляпа. Бессильно повисает голова.

«Бегите!»

На. На. Н-на! Куда это мы бежим? Нельзя. Никого в живых. Всех в кучу. Чтобы страшно. Чтобы дико. Га-а-а…

В меня стреляли. Меня кололи вилами. Один раз продырявили живот. Но я оживал, поднимал мачете и завершал начатое.

Сука-память! Лучше бы она осталась недоступной.

Хосе, возникнув, заглядывает через плечо. Требует: «Пиши правду, Мигель». Отстань, Хосе. В чем она, правда-то? В том, что ты мертвый?

Или правды две?

Я ведь помню – не было никакой охоты. Вылечившись, я вернулся в деревню и зажил как обычно. Мы пили заработанный спирт – я, Хосе, Рауль. Изредка к нам присоединялся Рубен Тамарго. Вставало и заходило солнце. Горчила тапиока. Дед Маноло продал козу. Сдохли куры. Хосе сказал, что из коры чагового кустарника можно испечь хлеб…

Я же помню.

Помню-помню-помню. Га-а-а!

Карандаш выворачивается из пальцев. Пиши правду, Мигель…

Знаете, Элизабет, рано или поздно кто-нибудь набрел бы и на нашу деревню. Так случилось, что этим кем-то оказался я.

Я понимаю, у вас был план – провести акции устрашения и одновременно испытать нанитов, а потом (вот почему вы вернулись) убить президента Каньясу.

Он удастся. С такими, как я, – обязательно. Он уже больше чем наполовину удался. И получится, будто сам народ восстал против президентской власти. Скинул тирана. Изрубил мачете. Народный гнев рос, рос и выплеснулся. Алекс Стенсфилд снимет еще один фильм. А нефть и газ так и останутся у ваших компаний.

Я думаю, многие «вылеченные» в институте, повинуясь Зову, уже в столице. Новая прошивка, новая программа, ведь так?

В Темиле, в Темиле…

Альса так до конца и не поверила, что я способен ее убить. Отползала, отползала, беззвучно открывая рот и оставляя кровь на дощатом полу. А я был не я. Я был приказ. Я был жажда. Я был лезвие и блик на острие.

Качался в своем кресле дед Маноло. Возился с детьми Рауль, показывая, как вязать узлы на веревке. Альса, другая Альса, вышивала на скамье под навесом. Пела тихонечко: «Где ты, мой друг, где ты? Только болото стонет…»

Потом я всех сжег.

И знаете что, Элизабет? Горькая ирония моей судьбы заключается в том, что я люблю вас. Люблю. И поэтому осознаю, в какое чудовище вы меня превратили.

Все-таки наниты не идеальны. Сильное чувство позволяет подчинить их себе. Наверное, это можно исправить, только я уже этого не допущу. Ничего больше не допущу.

Я иду к вам, Элизабет.

Мы все идем – с Рио-Нуво, с Эль-Бранка-Алавеза, с Палья-Калома. Мы идем – едины в моем лице. Исполненные любви. Мертвые и живые.

Я иду.

С письмом. К чему доверять почте? Я уж лично.

Хохочет Рауль. Вторит ему Хосе. Кусает бороду Тамарго. Я радуюсь вместе с ними. Подпрыгивает сбоку насмешливая Альса. Гомонят мальчишки. Деда Маноло и старуху Отонотоми везут в тачках. Чавкают колеса, торя путь. «Куда мы спешим, Мигель?» – «В Каро-Гранде, друзья».