Коллектив авторов - Полдень, XXI век (апрель 2012)

Сержант на секунду растерялся, заморгал. Вскоре, однако, провинциальная казённая ряшка, как обычно, расцвела пониманием.

Через полчаса два солдафона вывезли меня за пределы города в полицейском джипе. Напутствовали на прощание лёгким пинком и умчались прочь.

По обочине неширокого ухоженного шоссе я побрёл, куда глядели глаза. Добрался до дорожной развязки, поднял руку. Через минуту забрался в кабину гружённой апельсинами дальнобойной фуры и укатил на юг. На следующий день, на подъезде к Неаполю, я осознал, что мне надо в США. Это осознание пришло, как всегда, внезапно и неизвестно откуда. И, как всегда, я не мог, не в силах был ему противиться. К шести вечера в аэропорту Каподикино я, проигнорировав полицию и таможню, поспел на лос-анжелосский рейс.

Ошеломлённо вытаращив глаза, Сёмка Перель смотрел, как невзрачный тонкогубый незнакомец хлопочет вокруг полумёртвого полицая. Снимает с шеи петлю, оттаскивает в сторону, прислоняет спиной к сосновому стволу, подносит к губам флягу с водой.

– Ты кто? – повторил недавний вопрос Сёмка. – Ты что творишь?

Незнакомец обернулся. Секунду, наморщив лоб, думал. Потом сказал:

– Меня зовут Шота Мгеладзе. Я из Тбилиси. Когда-то, много лет назад, звали тифлисским душителем. Ты можешь уходить, я пришёл сюда не за тобой. Ты понял?

Сёмка понял. Сглотнул. Превозмогая слабость и оторопь, заставил себя собраться. Один гад пришёл выручать другого. Тифлисский душитель – спасать дружка, берёзовского душегуба.

Сёмка Перель рванулся, оттолкнулся от земли, отчаянным усилием бросил себя на Мгеладзе. И… не достал. Неведомая и невидимая сила перехватила Сёмку, прервала прыжок, опрокинула, не дала дотянуться распялёнными пятернями до горла.

Тифлисский душитель хмыкнул и отвернулся. Задыхаясь, судорожно хватая ртом воздух, Сёмка Перель корячился на земле и тщился ползти. Ему не удавалось, он хрипел, ярость и ненависть раздирали его, рвались наружу и разбивались о невидимый барьер.

– Я пришёл за тобой, – не обращая внимания на Сёмку, негромко сказал Купцову тифлисский душитель. – Я, Шота Мгеладзе, силой и властью, данными мне свыше, обрекаю тебя на жизнь…

– По какому делу, сэр? – охранник у тюремного входа козырнул, шагнул в сторону, освобождая напарнику сектор обстрела на случай неожиданностей.

– По личному.

– Сэр, это государственная тюрьма Сан-Квентин. Действующая. У нас не бывает туристов.

– Яне турист, у меня здесь дело, – объяснил я терпеливо. – Мне нужно попасть во внутренний дворик второго блока.

– Ваши документы, сэр.

– У меня нет документов.

Привычная, оскомину набившая процедура, завершившаяся пониманием на лицах.

– Проходите, сэр, прошу вас.

Я миновал ещё два охранных поста, на которых действо по раз предписанному сценарию полностью повторилось. Прошагал длинным извилистым коридором и, наконец, достиг металлической двери с забранным решёткой оконцем. Очередной охранник распахнул её для меня. Дверь вела в прямоугольное помещение, обнесённое по периметру бетонными стенами с колючей проволокой поверху. Свара началась, едва я переступил порог. За считанные секунды она превратилась в побоище, затем в бунт. Вал из расхристанных, разящих страхом и потом, налитых злобой и ненавистью тел покатился на стены, захлестнул их, одолел. И – началась стрельба.

Мне досталось три пули, не знаю, кем выпущенные – охраной или взбунтовавшимися заключёнными. Не знаю также, в кого бы они угодили, не упрись в меня траектории.

Очнулся я в тюремной больнице. Больно было немыслимо, неимоверно, и тело едва слушалось.

Я поднялся с койки, оттолкнул изумленных санитаров и проковылял к входной двери. Через полчаса в тюремной часовне привычно опустился на колени и вознёс молитву Христу. Обычную, такую же, как тысяча предыдущих, которые до него не дошли. А скорее, дошли, но были отвергнуты.

Только в этот раз в настороженной гнетущей тишине я услышал голос. Тот, которого ждал без малого семьдесят лет. Всего одно короткое, из трёх слогов, слово. Оно ввинтилось мне в ушные раковины, пронзило меня насквозь, оттолкнулось эхом от стен и впилось в меня опять. «Искупил, – ещё не веря, боясь, не смея поверить, услышал я. – Искупил. Искупил… Искупил!».

Час спустя очередной охранник отпер передо мной дверь одиночной камеры. В ней дожидался смертной казни двадцативосьмилетний Джозеф Перкинс, известный, как калифорнийский маньяк.

Я притворил за собой дверь и, глядя Перкинсу в глаза, произнёс ритуальные фразы.

– Я, Филипп Купцов, силой и властью, данными мне свыше, обрекаю тебя на жизнь. А также на скитания, нестарение и бессмертие. Я, Вечный жид-36, с сей минуты и вплоть до дня искупления нарекаю тебя своим преемником. Вечным жидом-37.

– …на жизнь. А также на скитания, нестарение и бессмертие. Я, Вечный жид-35, с сей минуты и вплоть до дня искупления нарекаю тебя своим преемником. Вечным жидом-36. Встань…

– Стой! – крикнул с земли Сёмка Перель. – Прекрати, ты ошибся!

Вечный жид-35 осёкся на полуслове, повернул голову.

– Ты ошибся! – заорал Сёмка ему в лицо. – Ты пришёл не за тем человеком. Еврей – я, ты понял, я, а не он!

Тифлисский душитель криво усмехнулся, затем сказал негромко:

– Вечный жид – не национальность, не должность, не род занятий и не состояние души. Вечный жид – это наказание. То, на которое Сын Божий обрек самых жестокосердных из нас, таких, как я и он.

Вечный жид-35 кивнул на берёзовского душегуба, повернулся к нему и продолжил:

– Встань и иди.

Купцов поднялся, переступил с ноги на ногу и, скособочившись, поковылял в лес.

Сёмка Перель, цепляясь за землю, заставил себя встать на колени. Затем медленно, в три приёма, на ноги. Его шатало, спина удаляющегося Купцова маячила перед глазами, расплывалась в утреннем туманном мареве.

– Убей меня, – попросил Мгеладзе, глядя на Сёмку снизу вверх. – Пожалуйста, я не сумею наложить на себя руки. Я чудовищно, смертельно устал.

Сёмка попятился. Споткнулся о лесную корягу, едва не упал. Развернулся, сделал шаг, другой и, не разбирая дороги, побежал от бывшего Вечного жида прочь.

– Встань и иди, – произнёс я.

Эти слова Сын Божий сказал первому из нас, Вечному жиду-1, Агасферу, ремесленнику из Йерушалайма.

Лет через пятьдесят, семьдесят, а может быть, через сто Джозеф Перкинс скажет эти слова своему преемнику, Вечному жиду-38.

Я уселся на тюремную койку и закрыл глаза. Семьдесят лет скитаний, бесконечных и беспрерывных. Сначала я ненавидел себя и то, что приходилось делать против своего естества. Потом презирал. А потом стал уговаривать себя, что мне безразлично. Я осознавал, что уговариваю. Безразлично не было. Было чувство, свойственное должнику, который платит. По счетам.