Коллектив авторов - Полдень, XXI век (июль 2012)

1

Плохо поставленный голос дребезжал под аккомпанемент старенькой, как ее владелец, гитары. Человек с тренированным слухом легко бы заметил, что голос поющего иногда словно бы застревает на одной ноте, иногда делается очень уж высоким. Впрочем, в большинстве своем не искушенные люди останавливались, прислушивались, проходили мимо. Имелась и постоянная аудитория. Две-три бабульки шушукались, поправляя платки и качая головами и крыльями.

– Это он про Кормильцева!

– Его, его самого. Вот упырь-лиходей! Хозяйство разорил, а какая птица прежде водилась! Какое стадо было! А после него ничего не осталось, за сущие копейки пошло…

– Себе зато хоромы… дворец ишь возвысил!

Старички бойко принимались вспоминать былое. Иной закипит вдруг: мол, будь я помоложе, как в надцатом году, спуску бы не дал, самую-то харю начистил да выволок за бороденку на площадь перед народом ответ держать…

Слушателей было немного, но певца это не стесняло. Когда он впервые вышел на площадь, их было еще меньше, да и те – тыкали пальцами, скалились. Но нет, приучил. Пускай старики, но теперь-то хоть слушают. А там, глядишь, подросток застынет, разинув рот, или кто из молодых – косматый и черный или раскрашенный и лысый– подойдет, бросит монетку, подбодрит: «Так держать, папаша!»

В этот раз народу собралось больше обыкновенного и волнение людей прибывало сверх обычного. Возмущение, разбуженное едкими словами песни, подогревалось. Старики припоминали обиды, а среди прочих и вовсе не старики находили что-нибудь обидное. Например, всплыло, что недостача, которую недавно с неплательщиков переложили на крылья порядочных граждан, – вовсе дело скверное, или новый порядок расчета зарплаты, сокративший вдруг последнюю вдвое, потому что премии, положенные компенсировать уменьшение ставки, выплачиваются не всем и не всегда, и не в полном объеме. Да и мало ли чего случается в жизни простого человека?!

На этой волне певца охватил азарт, и он грянул новую, позавчера присочиненную частушку о главвраче Здравине, собирающем ежедневный процент с отделения деньгами и натурой, а при отсутствии – и анализами. Кто-то засмеялся, кто-то даже зааплодировал.

В самый разгар концерта на площадь шлепнулась серебристая машина с эмблемой охраны правопорядка. Из машины выбрались пятеро крепких парней с недобрыми взглядами и квадратными кулаками. Формы на них не было. Люди бросились кто куда, и площадь опустела раньше, чем мрачные фигуры успели приблизиться. Один только артист, закрыв от усердия глаза, бренчал что есть сил.

Опомнился он, когда стало совсем поздно. Пятеро окружили его. Стали задавать разные вопросы больше для порядку, нежели всерьез желая получить ответ. Он насупился и, поскольку бежать было некуда, а отвечать – бессмысленно, стоял молча, уставившись на трещины в асфальте и редкие пучки травы, пробивающиеся наружу.

Крепыши еще походили вокруг да и стали охаживать бедолагу. Били хоть и сильно, но тактично. Из уважения ли к возрасту, по другой ли причине лица не разбивали, костей не ломали. Повалили, попинали, сколько положено, связали крылья узлом за спиной, сильно при этом вывихнув, но опять же – не поломав. Хоть и могли. На деньги не позарились: помочились в шляпу и водрузили неудачливому артисту на перепачканную седую макушку – монеты желтыми слезами побежали по щекам. Собрались разбить гитару об голову, но опять отчего-то передумали. Забрались в махолет и умчались восвояси.

Между тем завечерело, и прозрачный воздух подернулся дымкой. Стало свежо. Певец кое-как поднялся на ноги. Со стонами и бранью попытался распутать крылья – тщетно, подобрал гитару и побрел, опираясь на нее, прочь с площади.

Рядом бесшумно опустился дорогой черный «Седай» с оборками и украшениями, и приветливый голос позвал старика:

– Илья Борисович, милый вы наш! Простите, что опоздал. Не прощу себе… Если б мне доложили раньше – никак не допустил бы такого. Что творится – заслуженного максимовского поэта!.. Да вы, ради бога, садитесь…

Старик недоверчиво протиснулся в салон, скрипя зубами всякий раз, когда перемятые крылья во что-то упирались.

– Ах, подлецы, ай, негодяи! Да как же можно так с почтенным человеком!..

– Переживу, – буркнул поэт, отмахнувшись. – А вы кто будете?

– Да я, Илья Борисович, из столицы проездом. Читал ваши книжки. Полон высочайшего почтения к вашему таланту, так сказать. И вот, будучи проездом, захотел навестить, встретиться, так сказать, лицом с настоящим великим человеком. А тут такое дело! Но я, знаете ли, безучастным не буду. Я, знаете ли, тоже кое-что могу и в столице тоже кое-кому обязательно доложу, что в Максиме на центральной площади творится. На служебном аутомобиле в выходной-то день!..

– Без формы они были.

– Ничего-ничего. Разберемся, в чем бы они там ни были. А вы, Илья Борисович, что теперь собираетесь делать?

– Петь.

– Вот это правильно. Вот от искреннего сердца хочу сказать, что я вас, Илья Борисович, еще больше зауважал. Так с ними и надо. Я вот что еще скажу: пойте, Илья Борисович, про все, что на душе лежит, что давно накипело и просится наружу. Открывайте людям глаза. Про воровство, про взятки, про обман и несправедливость. Даже про нынешнего Главу можно. Ничего не бойтесь. Вас, так сказать, столица поддержит. Это я вам обещаю. А если что – разыщите меня. Вы уж не стесняйтесь. Никита Игнатьевич я, Сермяжный.

Назвавшийся Сермяжным, поджарый мужчина с невыразительным лицом, но с ощутимой аурой уверенности в себе, которая даже как-то противоречила недавнему его слогу, протянул карточку и пачку новеньких хрустящих банкнот. Старик поморщился. От боли или еще от чего. Карточку взял, а деньги бросил на сиденье и махнул рукой. Стал выбираться. Помедлил. Поднял пачку и выдернул одну банкноту, отчего несколько других рассыпались. И вышел.

Неделю Илья Борисович Охлопков, заслуженный поэт Максимовской рощи, а ныне безвестный бард и исполнитель собственных памфлетов приходил в себя, поправлял здоровье и думал о будущем. А потом возьми и выйди снова на площадь, где опять, как и прежде, люди проходили мимо, не оглядываясь на застывшего в немом ожидании старика. Поэт опасливо покосился по сторонам да и запел новую песню, ядовитые слова которой пылали в нем и сами рвались из глотки.

Под конец песни уже несколько человек стояли поодаль, ободряли, смеялись. И он сам засмеялся-задребезжал. Спел еще. Ничего не случилось ни в этот день, ни в следующий. Зато людей день ото дня стало прибавляться, а иной раз Илья Борисович замечал кого-нибудь особенно активного, и тот начинал взывать к народному сознанию, показывая пальцем на старика, декламировал о гражданском долге и подвиге обыкновенного человека. Словно невзначай поэт обнаруживал на периферии зрения людей в форме, по-видимому, следивших за порядком. Не раз и не два концерты его заканчивались митингами против главврача Здравина, продажного судьи Слепцова, против непорядочных чиновников.