Артур Кларк - Перворожденный

— Когда я умру, дело Перворожденных будет завершено, — сказала она.

— Возможно, — сказал Аристотель. — Но совсем необязательно произойдет именно так. Люди могут пережить Перворожденных.

— Неужели?

Они рассказали ей историю солнечной бури.

Мудрость была потрясена, когда узнала, что жертвами космического насилия стали не только ее сородичи. Что-то внутри нее поднялось, какие-то незнакомые ей чувства. Негодование. Возмущение. Упрямство.

— Присоединяйся к нам! — предложила Афина со своей обычной импульсивностью.

— Только при одном условии. — Фалес, как всегда, заострял внимание на очевидном. — При условии, что она последняя из своего рода.

— Она не умрет! — твердо постановил Аристотель. — Если бы Мудрость была последней из человеческого рода, то мы смогли бы найти способы ее воспроизводства, или сохранения, на худой конец. Технологии клонирования, клиника анабиоза.

— Но ведь она не человек, — грубовато возразил Фалес.

— Да, но принципы те же самые, — огрызнулась Афина. — Мудрость, дорогая, я считаю, что Аристотель прав. Однажды наступит день, когда сюда придут люди. Мы можем помочь тебе и таким, как ты, жить дальше. Конечно, при условии, что ты этого захочешь.

Такие перспективы потрясли Мудрость.

— Но почему люди сюда придут? — спросила она.

— Чтобы найти себе подобных.

— Зачем?

— Чтобы их спасти, — ответила Афина.

— А что потом? Вдруг они встретят сначала Перворожденных?

— Тогда, — сумрачно ответил Аристотель, — люди спасут и их.

Афина сказала:

— Не сдавайся, Мудрость! Присоединяйся к нам!

Мудрость обдумала их предложение. Холод замерзающего океана сковывал ее все сильнее, пробирал до мозга ее стареющие кости. Но искра упрямства все еще тлела в глубине ее души. Она спросила:

— Так с чего мы начнем?

Консул из Чикаго встретил Эмелин Уайт с поезда из Александрии.

Эмелин вышла из пассажирского вагона с открытым верхом. В голове поезда монашеского вида инженеры из школы Отик проверяли клапаны и поршни огромного локомотива, работающего на нефти. Эмелин попыталась не вдыхать дым и пар, которые поднимались из его трубы.

Небо было ясным, чистым, солнце пекло беспощадно, однако в воздухе чувствовался колючий холод.

Консул снял шляпу и приблизился к ней.

— Миссис Уайт? Как я рад вас видеть. Меня зовут Иллициус Блум. — Он был одет на восточный манер в тунику и сандалии, хотя его выговор был точно такой же, как у нее: чикагский. На вид ему можно было дать лет сорок, мысленно оценила она, хотя внешность бывает обманчивой: кожа его имела желтоватый оттенок, черные волосы лоснились, круглый животик заметно приподнимал длинную розовую тунику.

Рядом с Блумом стоял еще один человек: коренастый, с опущенной вниз головой, весь покрытый грязью. Он ничего не говорил и стоял, как вкопанный: этакая гора мускулов и костей. И Блум не делал ни малейших попыток его представить. Что-то в его фигуре было очень странное, но Эмелин знала, что, переплыв океан, она попала в очень странное место, еще более странное, чем скованная льдом Америка.

— Спасибо за гостеприимство, мистер Блум.

Блум сказал:

— В качестве консула Чикаго я стараюсь встречать всех визитеров из Америки. Чтобы облегчить им путь. — Он улыбнулся. Зубы его были очень плохи. — А разве ваш муж не с вами?

— Джоз умер год тому назад.

— Ах, какое горе!

— Ваше письмо к нему, о том телефонном звонке в храме… Я взяла на себя смелость его прочесть. Он много говорил о том времени, которое провел в Вавилоне, особенно о первых годах после Обледенения. Это самое Обледенение он всегда называл Разрыв.

— Да. Но вы-то наверняка не помните тот странный день…

— Мистер Блум, мне сорок один год. В момент Обледенения мне было девять лет. Так что я все помню.

Эмелин показалось, что Блум собирается отпустить еще один дежурный комплимент, и она напустила на себя такой строгий и неприступный вид, что он эту мысль оставил.

— Я знаю, Джоз тоже с удовольствием приехал бы, — сказала она. — Но он не смог, а наши мальчики уже выросли, у них свои заботы, и вот я здесь одна.

— Ах, что вы, в Вавилонии вам всегда рады.

— Хм. — Она огляделась. Кругом расстилался пейзаж из полей и глубоких оврагов — может быть, ирригационных каналов? Но все они казались засоренными, а поля пыльными и непахаными. Сколько охватывал взгляд, никаких городов видно не было, даже никаких признаков поселений, кроме каких-то грязных лачуг, покрывающих склон низкого холма где-то в четверти мили от них. И, кроме того, здесь было холодно. То есть не так холодно, как в Америке, но все же холоднее, чем она ожидала. — Так это и есть Вавилон? — спросила она.

Он засмеялся.

— Едва ли. Сам город находится к северу на расстоянии в несколько миль. Но дело в том, что железная дорога доходит только до этого места. — Он махнул рукой в сторону холма с лачугами. — Это место греки называют Навозной Кучей. У местных жителей есть свои названия окрестностей, но никто на них не обращает внимания.

— Греки? Я думала, что люди царя Александра называются македонцами?

Блум пожал плечами.

— Греки, македонцы, какая разница? Тем не менее они разрешили нам использовать это место. Боюсь, правда, что нам придется подождать. Через час я заказал экипаж, чтобы он доставил вас в Город. К тому времени мы должны встретить еще одну делегацию из Анатолии. А пока, прошу вас, отдохните немного. — Он указал пальцем на грязные лачуги.

Сердце у Эмелин упало. Все же она сказала:

— Спасибо.

Она попыталась вытащить свой багаж из вагона. Это был внушительного вида баул из бизоньей кожи, перетянутый ремнями. Баул пересек Атлантику вместе с ней.

— Не трудитесь. Мой слуга вам поможет. — Он повернулся и щелкнул пальцами.

Молчаливый человек протянул свою массивную руку и с легкостью снял тюк с поезда. При этом ему не понадобилось даже согнуть руку или подойти поближе к вагону. Один из ремней случайно зацепился за скамейку. Блум незамедлительно отвесил своему слуге подзатыльник. Тот не моргнул глазом и вообще никак не отреагировал, он просто повернулся и потащился по направлению к деревне. Эмелин смотрела на его плечи, слегка прикрытые рваной одеждой: похоже на плечи гориллы, подумала она, разве что голова слишком большая.

Эмелин прошептала:

— Мистер Блум… ваш слуга…