Анатолий Маркуша - Приключения капитана Робино
После войны я вернулся в институт, из которого был откомандирован в Америку. Начальник сменился. Меня, понятно, никто не помнил, я тоже едва кого-то узнавал. Проболтался я месяца два фактически без дела, жил в гостинице, порой меня назначали в наряды — то дежурным по гарнизону, то в офицерскую столовую дежурным. Для изучения нравов тоже, между прочим, не бесполезно. Чего, например, стоит мода на отдельные начальственные кабинеты в офицерских столовых?! Воевали вместе, командир — друг, товарищ и брат — сам погибай, а товарища и тем более, брата — выручай. Правильно? А по мирному времени начальнику рядом с подчиненным принимать пищу сделалось вдруг зазорно. С чего бы? Авиация вседа отличалась своим демократизмом, я на войне называл полковника «батей» (если он того стоил!) и ничего, считалось нормально. А тут что-то пошло вкось. И!
Ходил я ходил по нарядам, да и решил — будя! Проявив инициативу, пошел в кадры осведомиться, что же со мной дальше будет? Очкарик-кадровик спрашивает тоненьким таким, почти женским голоском:
— Как ваша фамилия, капитан? — и смотрит на меня, будто удав.
— Капитан Робино, фамилия.
— Француз? — то ли спрашивает, то ли констатирует подполковник. — Скажить, месье, а у вас случайно не осталось американских защелок для шинельных пуговиц?
Тут я вспоминаю: на военных плащах американцы пуговиц, действительно не пришивают, а сажают их на аккуратные, очень практичные металлические защелки.
— Откуда, — простодушно говорю я, — мы в Америке постоянно ходили в штатском.
— Раз нет, так нет, хотя жаль… Зайдите в понедельник, капитан, мне надо относительно вас посоветоваться кое с кем.
Мне, дураку, и в голову не пришло, что в понедельник следовало являться к нему не с пустыми руками, взяток по-нахальному тогда, правда, еще не брали, но «знаки внимания» — ценили. И ведь мог я приличную зажигалку захватить, были у меня в запасе атласные игральные карты с голыми бабами на рубашках, вполне бы подошли. Но я не допер.
В назначенное время снова появился в кадрах, ничего дурного не ждал, хотя с незапамятных времен в авиации понедельник считают не лучшим днем. Может предрассудок это, а может и нет. Не знаю.
— Есть мнение, направить вас на повышение квалификации в академию. Там формируют как раз специальные курсы. — Объявил мне подполковник. — Считайте, капитан, вам крупно повезло: берут вас без экзаменов.
Плохо понимая на что мне этот спецкурс, но чисто интуитивно я решил не возражать. Принял предписание, вовсе не предполагая, как здорово мне опять улыбнулась госпожа удача. При академии я пересидел самое бурное время борьбы с космополитизмом, шумное дело «врачей-убийц» и, возможно, только благодаря этому удержался на летной работе.
Учился без особого рвения, но с твердым намерением усовершенствовать мой самодеятельно освоенный английский язык.
Мысленно я еще пытался порой беседовать с рыжей Молли, нашептывал ей всякую чушь. И до того увлекался, что случалось порой заговаривал по-английски с моими случайными подругами. Чаще всего приводил их в полное недоумение, им и в голову не могло придти, кого я представлял себе в такие моменты на их месте. А одна дурочка даже настучала «куда следует» — не шпион ли (она Куприна читала!), а другая оказалась съездовской синхронной переводчицей и напротив оценила мое рвение весьма высоко. Около нее я долго барражировал и по части английского языка получил отличный тренаж. Про себя я называл эту переводчицу — «Рязань», такая курносая была у нее внешность. То, что «Рязань» замужем, да еще за адмиралом, я долго понятия не имел. А когда меня вызвали в политотдел по подозрению в прелюбодеянии, так сказать, меня это сильно задело. Адмиральша ты или не адмиральша, какая в конце концов разница, женщин надо ублажать, полагал я, тем, которые не склонны к блуду, следует помочь и отважиться. При этом следует блюсти заповедь военного времени: советские офицеры с женщин денег не берут. В политотделе мне грозили множеством неприятностей, и это решило дело — я ринулся в решительную атаку на «Рязань», твердо решив не отступать, чтобы все угрозы, черт возьми, не оказались напрасными.
Как раз в это время, еще до того, как «Рязань» пала, я получил выговор за аморалку. Выглядело такое вполне юмористически — я был беспартийным. Как тогда острили: я — ВКП(б) — вроде как партийный — в скобках — беспартийный. Куда они тот выговор записали, зарежьте — не представляю.
А «Рязань», спустя самое короткое время, шикарный номер отколола. Звонит мне и сообщает:
— Мой муж, подлец, собирается подложить под тебя свинью. Когда я ему сказала, что он не мужчина, а вареная морковка… Понимаешь? Он вскипел, как самовар, и потребовал, чтобы я ему показала мужчину, который удостоен моим вниманием, он хочет знать… — тут она замолчала.
— Что знать? — спросил я.
— На кого я его променяла.
— И?
— Естественно я обещала вас познакомить.
— Очень любезно с твоей стороны. Я просто мечтаю предстать перед твоим Нахимовым.
— Надо быть джентельменом, — переходя на английский, сказала «Рязань». — Тем более, что устроить тебе неприятности он вполне, я уверена, способен… с его связями и характером.
— Выходит, мне не мешает очаровать этого человека, ну, а как минимум — понравиться ему, втереться в приятели, да?
— Не знаю, не знаю, но встречу я обещала.
A.M.: Должен признаться, тут я повел себя бестактно, попытавшись ускорить повествование. Все мы, мужики, падки на подробности, когда речь заходит об адюльтере. Но Автор проявил завидную стойкость.
АВТОР: Не суетись. А то меня может хватить инфаркт от рецидива переживаний. Дай мне собраться с мыслями. Самое-самое еще впереди, ты должен меня беречь, мастер слова! Убери-ка форсаж, сбрось обороты и налей нам по пятьдесят граммов… Чтоб ты был здоров, летописец!
То, что я сейчас наговорю, наверное, следует считать отступлением. Но я же имею право на такой ход, правда? Так слушай сюда!
Иду по улице, вижу, около магазина привязан к витринному ограждению пес. Лохматый, крупный, непонятной породы, но весьма свирепого вида. Останавливаюсь, смотрю. Он тоже мне в глаза уставился. Даю слово, я понимаю собаку — она в тоске и тревоге. Спрашиваю:
— Плохо тебе, брат?
И она отвечает мне взглядом, ушами, всей шерстью — очень! Тут из магазина выходит мужик. Соображаю — как не спрашивай — мужик идет к собаке. Сейчас отвяжет ее и поведет. И точно. Отвязывает, да так хамски дергает поводок и тихо матерится, аж противно смотреть. Я — к нему:
— Продай собачку.
— Осторожно! Она и разорвать может: мой зверь таких не любит.