Владимир Орлов - Шеврикука, или Любовь к привидению

– Наверное. Может быть… Я не продумал… Может быть… А к чему мы все это говорим? – спохватился Петр Арсеньевич.

– Пожалуй, и ни к чему, – сказал Шеврикука.

– Ах да, ураган, циклон. Труба упала в Уфе, а не в Останкине. Двое, как вы считаете, дуралеев поверили… Но вдруг они правы. Хотя и не способны что-либо вызвать или ведать о чем-либо…

– Да, конечно, они правы, – поспешил согласиться Шеврикука.

– Или вот, напротив, – сказал Петр Арсеньевич. – Есть нечто, что подразумевает в себе совершенное или даже высшее, нежели совершенное, возможно, заблуждаясь, и несет в себе энергию, или не знаю что, но это нечто еще не родилось, а жаждет, требует быть рожденным и воплощенным в форму. А форм нет. Как к этому отнестись? К нерожденному дитя?

Трость Петра Арсеньевича указала на Башню.

– Это вы к чему? – спросил Шеврикука.

– А? Что? – Петр Арсеньевич будто проснулся. – В чем, любезный Шеврикука, ваша тайна?

– Какая тайна? – удивился Шеврикука.

– Ваша тайна! – капризно сказал Петр Арсеньевич. – Ваша!

– Вы полагаете – она есть? – спросил Шеврикука.

– Должна быть!

– А я считал, что весь – на виду.

– Вы мне ее не откроете, – печально покачал головой Петр Арсеньевич. – Нет, конечно. Но вдруг бы я мог оказаться вам полезен.

– Вы заблуждаетесь. Я таков, какой есть.

– Да, да. – Печаль оставалась в глазах Петра Арсеньевича. – Наша участь – бесконечность схожих происшествий. Иным на это наплевать, иные переносят все в полудреме или во сне, а иные удручены бесконечностью и ищут приключений…

– Это не ко мне, – резко сказал Шеврикука.

– Не к вам, не к вам, – закивал Петр Арсеньевич. – Это так… мысли вслух… Потом ведь что такое тайна? Она только тем и хороша, что тайна. А заглянешь за ширмочку-то, после долгих стараний и риска, а там-то? Пустяковина, пшик. Вот, скажем, власть. Будто всесильна. Одарена страхами, выстлана легендой. И верится, что действительно все может, и есть нечто могучее в ней, в глубине ее, нам не явленное. Но всунешься, жрецов обойдя, за ширмочку, а там какой-нибудь тщедушный карлик, и не умный к тому же… Или пахан. И грустно станет – зачем лез за ширмочку-то?

– Пахан? – спросил Шеврикука.

– Да и пахан… И пахан… С чем только не сталкивала меня жизнь… И все равно – бесконечность повторений сходных происшествий.

– Вас она удручает?

– Удручает или не удручает, а существовать надо. Да и что-то занятное то и дело обнаруживается.

– Чуть было не забыл, – решился Шеврикука. – Вы куда образованнее и начитаннее меня.

– Увольте, увольте! – запротестовал Петр Арсеньевич.

– У одного из моих… скажем, квартиросъемщиков… мне довелось увидеть две вещицы… Может, пустячные. Но я любопытный. А что это, так и не понял…

– Опишите их, – сказал Петр Арсеньевич.

– Я их срисовал, – сказал Шеврикука. – А тонкой бумагой и оттиснул, чтобы были ясны размеры и толщина. Мелкие вещицы.

Петр Арсеньевич взглянул на Шеврикуку с вниманием.

– Вот, пожалуйста, – и Шеврикука протянул старику четыре бумажных листка.

– Надо полагать, монета, – сказал Петр Арсеньевич, – и фибула, часть фибулы…

А пальцы его дрожали.

– Может, монета, – сказал Шеврикука. – А может, жетон. Вроде тех, какими в москательных магазинах добывали керосин.

– А на вес?

– Тяжелые. Будто из благородных металлов. Но и те жетоны были тяжелыми.

– А нельзя ли подержать в руках эти вещицы?

– Их нет.

– То есть?

– Квартиросъемщик съехал. На днях.

– По обмену? Если по обмену, его можно найти в Москве. Пусть и в чужом доме.

– Нет. Его не найдешь. Он вообще съехал.

– Да? – Петр Арсеньевич опять поглядел на Шеврикуку с вниманием. – Жаль. Скорее всего, это не жетоны из москательного магазина.

– А если это подделки? Ложные изделия для какой-либо игры?

– Вот потому-то их и надо было подержать в руках.

– И что же в них примечательного?

– Монета, возможно, из Бактрии. Профиль этот – царя, возможно, одного из наследников македонского государя. А очень может быть, что это обол…

– Обол? – как бы засомневался Шеврикука.

– Обол, как помните, греческая монета, – сказал Петр Арсеньевич. – Ею платили за перевоз в царство мертвых.

– Вот тебе раз! – удивился Шеврикука.

– Потом оболом стали называть предмет, служивший не обязательно платой за перевоз, а, скажем, пропуском в нечто укрытое и тайное… Но я не уверен, что это именно обол… А фибула… Фибула эта древняя… То есть если верить вашему рисунку… Вы, конечно, знаете о фибулах…

– Конечно! – поспешил Шеврикука. И чуть ли не поперхнулся. Сразу же и отругал себя: зачем теперь-то надо было врать!

– Фибулы встречаются и в скифских захоронениях, – сказал Петр Арсеньевич, – но эта скорее западного происхождения… Похожа на ту, что имеется в музее в Лукке. Вам не кажется?

– Вроде бы… – скашлянул Шеврикука.

– А впрочем, есть сходство с лангобардской фибулой из Фриули… Та и зовется – «лошадиная голова». Но не могу утверждать определенно. Память! Увы! Память! Нет, вы, любезный Шеврикука, имеете дело с дырявым стариком…

– Я так не думаю, – сказал Шеврикука.

– Вот если бы вы мне доверили эти листочки дня на три…

– Нет! – воскликнул Шеврикука. – Нет! Они мне необходимы!

И он моментально, неожиданно для себя, протянул руку и вырвал листочки у Петра Арсеньевича.

Петр Арсеньевич в испуге отодвинулся от Шеврикуки. Пробормотал виновато:

– Я ни на что не хотел посягать… Просто… Мой интерес мог быть вызван увлечением лошадьми…

«Какими лошадьми! – свирепо думал Шеврикука. – При чем тут лошади!»

– Конечно, конечно, – говорил Петр Арсеньевич, – это увлечение возникло оттого, что нам не положено быть всадниками. Что мы можем – покататься украдкой без седла да заплетать по ночам гривы. И более ничего. А ведь история многих столетий на Земле – это история человека и лошади. На то, чтобы возникли стремя, седло, подковы, ушли века…

Петр Арсеньевич говорил, говорил и руками, прислонив трость к скамье, стал нечто показывать, а Шеврикука его не слушал. Он вспоминал, как Гликерия принимала у него на хранение вещицы Пэрста-Капсулы. Как горели у нее глаза любопытством, азартом, ожиданием добычи. Как сжались ее пальцы, лишь только на ладони ее оказались монета и фибула. Потом она успокоилась и будто остыла. Повеселев и даже напевая что-то из «Аскольдовой могилы» и снова не принимая Шеврикуку во внимание, стала ходить по будуару в своих заботах. (В те мгновения Шеврикука увидел на стене новую здесь обманку. Или и впрямь восемнадцатого столетия. Или хорошую имитацию. В зелено-голубой дали стоял белый барский дом, прямо же перед зрителем на будто бы картоне были будто бы приколоты булавками – «как живые» – три пестрые бабочки, рядом с ними лежали два осиновых листа. А в углу картона написали «выцветшими» буквами: «Ольгово. Имение гр. Апраксина». Тогда Шеврикука успел подумать: «Ольгово, Ольгово… Ведь что-то слышал…» Теперь он вспомнил: из Ольгова Дмитровского уезда, имения Апраксиных, происходили предки квартиросъемщика из его подъезда, Митеньки Мельникова. В связи с Ольговом Митенька что-то говорил и про Пиковую Даму, впрочем, он был пьян.) Да, да, Гликерия ходила и напевала и уже не была хищной птицей, наметившей внизу, в огороде, выводок цыплят. Ее ждали корт, манеж, пусанский диалект. Она готовилась выйти из простоя и покорить (испугать, восхитить, соблазнить) во время ночных смотрин валютных особ. «Взглянуть надо будет на эти смотрины!» – сурово пообещал Шеврикука. Но и не одни смотрины без сомнения держала в уме Гликерия… И Шеврикуке стало жалко вещиц. Надо было их отобрать! Вырвать их, что ли, как сегодня он вырвал листочки из рук Петра Арсеньевича. Но Гликерия была не Петр Арсеньевич…