Эпоха героев и перегретого пара (СИ) - Матвиенко Анатолий Евгеньевич
— Вот и пробуй. Я конвою скажу: пусть до этапа к шишкову дому тебя свезут. Уговоришь её бросить жизнь столичную и ехать за каторжанином вслед — считай, брат, повезло тебе. За таким счастьем и в Сибирь не грех.
Как назло, Юлии дома не случилось. Конвойный офицер велел немедленно вернуться в повозку и ехать на Казанский тракт.
— Государь Император велел мне с госпожой Шишковой встретиться! — в отчаяньи взвыл арестант.
— Ничего не знаю, — отрезал есаул, недавно ещё подчинённый Строганова во внутренней страже и оттого особо начальственный. — Мне сказано сюда отвезти, потом на этап.
С тоской глянув на знакомое крыльцо, Строганов сделал шаг к тюремной карете, звякнув кандалами, как вдруг услышал мальчишечий голос.
— Дядя Саша!
Мишка Достоевский нёсся вприпрыжку, разбрызгивая ноябрьскую грязь.
— Здравствуй! А барыня где?
— Да вот она идёт. С обедни мы.
Юлия, покрытая чёрным платком, спросила только:
— Далеко?
— В Сибирь, на Енисей. Село Шушенское. Там Фаленберг и Фролов, их освобождают, меня на их место… Зачем говорю эти подробности… На пять лет. Потом, наверно, высылка… Будешь ждать?
— Да! Но только в трауре я по мужу. Перед Богом — не свободна ещё.
— Тогда и я не вправе. Хотел бы замуж позвать. Но траур… Да и вряд ли я ныне видный жених. Имения не отобрали, что за пять лет с ними станется — неведомо. А пока меня ждут тайга, глушь, казачий острог и медведи.
Юлия ничего не ответила. Взгляды иногда говорят больше, нежели слова, особенно дополненные поцелуем.
Нетерпеливо вмешался есаул, но главное сказано уже было. Любовь сильнее, чем медведи и революция.
Часть вторая. Купец на троне
Глава первая, в которой Государь Император Павел Второй осознаёт, насколько сложнее управлять державой, нежели демидовскими предприятиями
Придворные, близко знавшие нового помазанника Божия в бытность принадлежности его к новгородскому купечеству, единодушно твердить принялись: изменился наш Павел Николаевич. Злые голоса поддакнули: тяжела шапка Мономаха, не по Сеньке шапка.
Многие глупости, наделанные Пестелем сотоварищи, исправились просто, одним только росчерком пера. Нижний Владимир вернул имя Новгорода, город на Клязьме стал Владимиром, «Русская Правда» упала в камин на растопку. Незадачливые мятежники, сосланные за Урал Расправным Благочинием, давно возвращены.
Однако как вернуть Крым и Бессарабию, бессовестно под шумок османами захваченные, когда Русская Императорская Армия распущена, а республиканские скоморохи ни на что не годны, кроме парадов с криками «хайль»? Как поляков обуздать, коим Малой и Белой Руси недостаточно? Шведы зарятся на Финское княжество, персы — на Кавказ до Тифлиса. Как торговлю и заводы наладить, ежели купеческие предприятия порушены, кумпанства развалились, а на новые золота нет? Как земледелие вернуть, когда хозяева угодий перетасованы, словно колода перед раздачей, а крестьянство и баре остались в обиженных? Как финансы отстроить в государстве, где рубль меньше стоит, нежели бумага, на его печать траченная? Как зазвать иностранных негоциантов, что после заварухи в Россию носа не кажут?
Бывало, Павел Николаевич, за половину 1828 года ещё больше в теле опавший, к вечеру уговаривал графинчик горькой и подумывал даже найти завалящего какого Романова, пусть бастарда или самозванца, готового ухватиться за державный штурвал, да перевалить ношу сию на его плечи. Однажды поведал об этих мыслях Еве Авроре, императрица в ужас пришла, в гневе отлучила супруга от опочивальни. Императорская корона России — лучшее украшение на женской головке, как её снять?
Побранившись с мужем, уехала в Санкт-Петербург, объяснивши, что воздух морской для её здоровья благотворен. Где это видано, чтоб сырость Северной Пальмиры кому-то на пользу шла? Верно, по примеру иной императрицы, Екатерины Великой, возжелала гуляний и веселья, коих не сыскать подле мужа.
А его другое давило не меньше, нежели тяготы управления и новые семейные невзгоды. Отдать престол — великого ума не надо. А деться куда? В Нижнем Новгороде жизнь не сахар, как и везде на Руси. Можно, конечно, всё продать, рубли хоть как в золото да английские фунты обернуть и в Европу уехать. Сколько бы ни вышло в остатке, на жизнь точно хватит. Но батюшка не переживёт, а дед в гробу перевернётся. Не для того предтечи столетиями вставали ни свет ни заря, считали каждый грош, самому завалящему рублику дело находили, чтобы сгубить это разом. Поэтому для демидовского наследия нужна цветущая Русь, а вернуть её на путь истинный некому более.
Важный поворот в настроении печального мужа и Государя произвести смог лишь Пушкин, о котором Император услышал — великий поэт, в Республике опальный, почтил Москву визитом по пути в Санкт-Петербург. Появившись в Кремле, он шутовски вытянулся во фрунт, военные манеры передразнивая, и отрапортовал:
— По вашему приказу явился, Всемилостивейший Государь!
В поблекшей роскоши дворца усталый монарх обнял поэта за плечи и велел не фиглярничать, а общаться накоротке, как на посиделках в Нижнем Новгороде, запросто именуя Императора Павлом Николаевичем.
— Искренне рад, mon ami. Знавал тебя прежним, но боялся, что трон испортит да спеси добавит.
— В будущем, быть может. Уберу зло, Пестелем России принесённое, тогда и возгоржусь без меры. Сейчас увы — гордиться нечем, брат Пушкин. Расскажи лучше, что поделывал с прошлой осени?
— Путешествовал всё больше, как строгановская ссылка в Болдино отменилась, — Александр Сергеевич с удовольствием пригубил коньячку из императорских запасов. — Чаял вот в Париж податься.
— Передумал али денег не хватило?
Нужда — вечная спутница поэтов. Среди них принято наделать долгов, карточных и обычных, заложить имение и голодать подобно Шекспиру, пока лондонская публика не оценила его пьесы. Но не таков был Пушкин, любитель хорошей жизни и не терявший голову до безрассудства… кроме как из-за любви, но и эта потеря его не настигла ещё.
— Да вот, приятель мой Шереметьев из Парижа писал, уговаривал. Он туда до Революции съехал.
Отступник света, друг природы,
Покинул он родной предел
И в край далёкий полетел
С весёлым призраком свободы.
Декламируя столь же свободно, как и разговаривая обыденным языком, поэт хитро прищурился и вспомнил о шалостях, коими манит Париж.
— Приглашал всячески — поселиться на Монмартре, стишки пописывать, черпая вдохновение у парижских доступных красоток, памятуя о моей слабости к прекрасному полу. Но добавил потом: «Худо жить в Париже: есть нечего, чёрного хлеба не допросишься!» Какая же столица Европы, коли без горбушки человек там не чувствует счастья? Лучше уж в родных пенатах.
— Я о Париже лучшего мненья, — усмехнулся Павел. — Однако же и в твоих словах зерно истины есть. А здесь кого посетил?
— Перво-наперво съездил к Ермолову. У Пестеля он в опале был. Выйдя в отставку, засел в своём имении.
— Вот оно что? И как там наш Алексей Петрович? Орёл или крылья повесил?
— Такой и в клетке в курицу не превратится. Он принял меня с любезностию. Будучи знакомым по переписке лишь, с первого взгляда я не нашёл в нём ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Когда же генерал задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом. Он, по-видимому, нетерпеливо сносит своё бездействие.
— Хорошо… Замечательно! — Император энергично шагнул к окну, оттуда повернулся к Пушкину, внимательно глядя через круглые линзы очков. — Он был настоящим хозяином Кавказа и не пришёлся Пестелю ко двору. Тот немцем Ермолова заменил.