Эпоха героев и перегретого пара (СИ) - Матвиенко Анатолий Евгеньевич
В сём удручающем виде, беспомощно расплывшегося на ложе, Павла Николаевича увидел Паскевич. Не глядя на немощь, Император велел доставить командующего к себе.
— Чую, плохо мне… Бог дал, дожил до светлого дня турецкой виктории… Расскажи, как…
— Решительно и беспощадно, Всемилостивейший Государь. Только короток мир с османами. Нужно Карс и Константинополь отобрать, с Балкан выгнать басурман.
— О-хо-хо… Чаянья мои заветные… — Государь попробовал привстать, но снова рухнул на подушку, обеспокоив камергера и лакеев. — Англичане не позволят, окаянные. Им османы — как сторожевые псы, чтоб Россия не прирастала к Средиземному морю, не торговала с миром из южных портов.
— Значит, нужно быть сильнее Британии!
— Да, генерал… — царь чмокнул губами, и лекарь промокнул струйку слюны, капнувшую из угла рта. — Теперь генерал-фельдмаршал. Я велю… подпишу…
— Премного благодарен, Всемилостивейший Государь, — Паскевич вытянулся, стукнув сапогами. — Служу Вашему Императорскому Величеству.
— Да не прыгайте… Голова кружится, — Демидов, несмотря на признание слабости, вдруг широко раскрыл глаза и приказал всем удалиться, оставив лишь полководца. — Иван Фёдорович, дело есть, весьма приватное и деликатное. Уважьте умирающего.
— Жить вам до ста лет, Государь!
— Хотелось бы… Но не перебивай. Назначаю вас душеприказчиком. Не перебивай!… - повторил больной, увидев протестующий жест генерала. — Сын, цесаревич… не мой он сын. Я тогда Аврору Шарлотту не посещал. И трон ему оставлять не хочу. Лучше племяннику; Анатолия регентом, до совершеннолетия императора.
— Воля ваша, государь, однако слова мало. Прикажете вызвать секретаря?
— Прикажите… Но вот что поведайте, как Строганов? Виноват я перед ним. Хочу увидеть, поговорить по душам. Пока поздно не стало.
— Боюсь, уже поздно, Ваше Императорское Величество. Погиб он в Крымском десанте. Стоял возле зарядного ящика, даже тело опознали без уверенности. Там, простите, сплошное мясо. Неведомо, как православных от турок отделить, когда руки, ноги, головы — вперемешку.
— Прискорбно крайне… — Император, похоже, действительно опечалился. — Грех на мне. Возжелал я его супругу, невесту даже, пока Александр Павлович в Сибири ссылку отбывал. Соблазнением намекал, дескать — будь со мной милее, глядишь, и Строганов раньше вернётся. Ан нет, гордая она, сама в Шушенское понеслась. Выходит, и графа больше нет, и я… не кавалер.
— Батюшка грехи отпустит.
Император примолк на минуту.
— Дай-то Бог. И перед Юлией Осиповной повинился бы, да не могу. Вызов в Кремль примет превратно…
Лейб-адъютант осторожно доложился о прибытии. Царь продиктовал свою волю о престолонаследии, указ о фельдмаршальском жезле для Паскевича и ещё несколько неотложных повелений, подписал их, после чего попросил оставить его для отдыха. С вновь налившимся лицом, обрюзгший до неприличия, страдающий грудной жабой, плохой печенью и прочими признаками окончательно расстроенного здоровья, монарх походил на пожилого, изрядно изношенного мужчину, слишком приверженного сладострастию, чревоугодию и иным порокам. В ту пору ему исполнилось тридцать пять лет.
Душеприказчик Императора познакомился с Юлией Осиповной, упомянутой в том разговоре, в студёной январской Москве тридцать четвёртого года, когда столицу накрыл похоронный траур; Павел Второй не вставал несколько месяцев и скончался от апоплексического удара.
Представил их Пушкин. Графиня, в строгом чёрном убранстве по мужу и Государю, показалась фельдмаршалу… он затруднился бы выразить своё первое впечатление.
Новый русский двор, где родовитый княжеский бомонд изрядно разбавлен простецкими купеческими лицами, не обделён и красавицами, в том числе более юными, нежели вдова Строганова. Наверное, в восприятии её облика сказалась легенда. Польская панна, ставшая предметом обожания двух великих людей эпохи, одновременно вернувшихся в Отечество, возбуждала слухи и любопытство. Особы романтические вспоминали про её самоотверженность, включая сумасбродную поездку в Шушенское вместо удовольствий светской послереволюционной жизни. Злые языки судачили — чем же она подкупила Императора, дозволившего вернуться опальному ссыльному столь рано? Уж не альковными ли амурами? Это подозрение вызывало гнев у ханжеских блюстителей нравственности, у молодёжи — восхищение. Чем бы не тронула Юлия Осиповна сердце похотливого царя, она заслуживает лишь добрых слов, вызволив суженого из Сибири.
Большой Кремлёвский дворец, заполненный тысячами чёрных фигур, разбавленных лишь красными лейб-гвардейскими мундирами внутренней стражи, гудел в ожидании. Король умер — да здравствует… кто? О неприятии покойным сына Императрицы известно было хорошо.
Вдова коротко поздоровалась с поэтами, образовавшими малый кружок.
— Юлия Осиповна, ангел наш! — Пушкин поцеловал кончики её пальцев через перчатку. — Как же давно не имел я счастья видеться с вами.
— Несчастье помогло, Александр Сергеевич.
— Увы… Смерть отделяет от усопшего, но соединяет оплакивающих. Познакомьтесь же, Наталья Николаевна, mon étoile[13].
Супруга поэта опустила глаза и поклонилась. Учтивость и редкая красота её были особенными. Оттого не удивительны слова мужа, повторённые им не единожды: «Я женат — и счастлив; одно желание моё, чтоб ничего в жизни моей не изменилось — лучшего не дождусь».
Лучившийся радостью, столь не уместной в дни траура, поэт не сразу опомнился, что не престало показывать её перед женщиной, чей семейный очаг безвозвратно разрушен войной.
— Скорблю вместе с вами, Юлия Осиповна. Александр Павлович… ему я стольким обязан, хоть и не сразу осознал. И не отблагодарил.
— Да, Александр Сергеевич. Он любил вас. И Павел Николаевич не менее. Знаете, что сказал покойный Император, отправляя графа в ссылку? Что вы всего нашего поколения стоите, за спасение Пушкина от Бенкендорфа граф Строганов не подлежит более суровой каре.
Поэты насупились. Как ни талантлив, ни именит Пушкин, однако же покойный Государь лишку хватил. Были и крупнее стихотворцы, тот же Кукольник. Да и среди присутствующих…
— Александр, вы на Кавказ ездили, в Крым, с Паскевичем знакомы. Не могли бы меня представить? Возможно, он один из последних… — Юлия Осиповна извлекла кружевной платочек и промокнула угол глаза. — Из последних, кто говорил со Строгановым пред тем злосчастным десантом.
— Непременно. Да вот он!
Пока вдова под руку с поэтом лавировала между вельмож, иностранных послов и купеческой братии, Наталия Николавна с неудовольствием ощутила, что оставлена одна, а муж, минуту назад величавший её «мой звездой» и «моей судьбой», упорхнул, увлекаемый пусть и не первой свежести, но ещё достаточно грозной светской львицей. Между тем Василий Андреевич Жуковский принялся вполголоса и печально декламировать заготовленную поэму «На смерть Императора». После пышного вступления он перекатился к заслугам покойного по свержению республиканской диктатуры.
Всё бранью вспыхнуло, всё кинулось к мечам,
И грозно в бой пошла с Насилием Свобода!
Тогда явилось всё величие народа,
Спасающего трон и святость алтаря.
Голос придворного рифмоплёта пропал за спиной, а Строганова оказалась перед высоким мужчиной импозантной наружности, круглым малороссийским лицом, которому невероятно шёл роскошный фельдмаршальский мундир.
— Для меня это большая честь, Юлия Осиповна, — произнёс тот после рекомендации Пушкина. — А потеря Александра Павловича — огромная утрата. Поверьте, по пути к Крыму мы не раз договаривались, как закончится война — навещу вас, или вы удостоите вниманием мой гомельский дворец. Познакомил бы вас с супругой Елизаветой Алексевной…
Голос Паскевича дрогнул. Строганова заметила это не без удивления. Военные обычно сдержаны в эмоциях, а муж не мог стать близким другом генерала за короткий срок. Оказалось, скорбит он не по сослуживцу.