Эпоха героев и перегретого пара (СИ) - Матвиенко Анатолий Евгеньевич
Как ни муштруй военных, каждый из них остаётся отдельной личностью, оттого и реакция на русские пушки такая разная. Робкие скатились вниз под защиту мёрзлого грунта, самые отважные решили, что первый залп не может быть точным, и остались оценить силу вражеской артиллерии, безрассудные не поверили, что с мили возможно добить до цели. Основная же масса просто не знала или не поняла, что означает минутная заминка. Но снаряды полетели во всех без разбору, разрушив очарование ясного зимнего дня.
Уже после второго залпа мало кто бравировал на бруствере, разве что остались там неспособные прыгнуть на дно по причине смерти. Пушкари убедились: на такой дистанции попасть в русиш панцер — безумие. А коли и достали до железных морд, никакого видимого вреда не случилось. Зато на артиллерийских позициях гранаты начали рваться куда чаще.
После десятка залпов рассеялся пороховой дым. Снова пыхнув из труб, бронеходы набрали давление в котлах и неумолимо покатили вперёд. Впрочем, не все — некоторые остались, беспомощно барахтаясь в снежном плену. Их тут же облепили гренадёры, пихая вперёд, но это мало утешило германских солдат — продолживших движение хватило с лихвой.
Снова прорезались германские пушки. Когда из трёх бронированных машин взметнулось пламя, а у одной из них рванул котёл, ошпарив паром пехоту и сварив заживо экипаж, прусские военные оживились. «С нами Бог! Он нас не оставил!» Радость получилась недолгой. Панцеры снова остановились и, повинуясь флажкам, открыли частую пальбу по батареям, заставив их навсегда умолкнуть.
Буквально через пять-семь минут русский орудийный огонь резко участился: подоспели полевые шести- и двенадцатифунтовки, подтянутые к линии бронеходов. Справедливости ради скажем, когда паровые чудовища выползли к редутам, большинство солдат, унтеров и офицеров были не убиты и даже не ранены, разве что контужены. Если бы не оглохли от близких и частых разрывов, они услышали бы, что смешанный гул десятков паровиков раскололся на множество лязгов, стуков и хлопков, исторгаемых отдельными механизмами. Но когда в считанных ярдах, пусть и за земляной стенкой, взрывается артиллерийская граната, поле боя заполняет ровный звон, заменяющий иные шумы. Никаких звуков, только звон, под аккомпанемент которого из-за тёмных броневых корпусов выскакивают во множестве русские солдаты в зелёных шинелях. На перекошенных в ярости усатых лицах что-то беззвучно исторгают оскаленные рты. Стволы винтовок вспыхивают огнями неслышимых выстрелов, а впереди торчат блестящие жала штыков…
Как быть прусскому солдату, стойкому и отважному, но за спиной у которого нет железного великана или иного средства, чтобы на равных бороться с врагом? В руках ружьё, быть может удастся продать жизнь подороже перед тем, как умереть среди безбрежного звона… Но вряд ли об этом кто смог рассказать. Вдохновлённая русская гренадёрская пехота взяла на штыки первую линию прусской обороны. Трепыхающиеся получили ещё по удару в шею и в лицо.
Когда-нибудь потом, в церкви на исповеди или в пьяной тоске вспомнит русский солдат, что зря добивал раненого немца — тот ничего уж поделать не смог бы, так умер или в плен бы попал. Но у гренадёров, ворвавшихся на вражью позицию, своя правда. Главное, чтобы никто не мог ударить в спину или выстрелить вслед.
Паскевич подъехал к месту бойни, когда там уже оказались полевые орудия, методично перемалывающие в труху следующие прусские линии, подтягивались застрявшие и отставшие бронеходы, а гренадёры выносили к саням раненых товарищей. Отсюда просматривались варшавские пригороды. Воодушевлённые русской атакой, в наступление бросились польские уланы. В кои-то веки ляхи и русские вместе воюют против общего врага. Долог, прочен ли этот странный союз?
— Ваше высокопревосходительство!
Фельдмаршал обернулся на взволнованный голос офицера. Четверо гренадёров вынесли на шинели сильно обгоревшее тело. Генеральские эполеты, почерневшие от огня, съёжившаяся некогда пышная борода, лица не разобрать… На рукаве — нашивка инженерного корпуса.
— Эх, Мирон! — Паскевич снял треугольную шляпу. — Зачем же ты не берёгся?
Корить нужно не тагильского самородка, а себя самого. Быть может, его смерть любую победу над пруссаками делает пирровой.
— Как это стряслось? — командующий повернулся к унтеру, старшему из доставивших тело.
Смущённый обращением столь высокого чина, тот растерялся сперва, потом чётко доложил:
— Снаряд корпус пробил, ваше высокопревосходительство.
— Что ж сразу на помощь не пришли? Генерала на погибель бросили!
Гренадёр захлопал глазами, не зная как оправдаться. Собрался с духом — говорить с князем тяжелее, чем на прусские окопы бежать.
— Тамока сгорели они все, ваше высокопревосходительство. Так что мы вперёд тогда, на немца, где нужнее. В «Мономахе» огонь, взрывы внутри. Как погасло-прогорело, вытащили… Виноваты мы, ваше высокопревосходительство!
Донельзя расстроенный кончиной Черепанова, фельдмаршал опомнился и повернулся к офицеру бронегренадёрного полка, изготовившегося взять под стражу унтера.
— Отставить!
Нельзя на других перевешивать свой грех.
В последующие дни армия Паскевича окружила юго-восточную часть прусских войск, державших Варшаву в кольце, остальные откатились на запад собраться с силами и получить подкрепление. Северная армия вторглась на земли бывшей Речи Посполитой, захваченные германцами при её разделе и именуемые ими Западной Пруссией. Тем самым Кёнигсберг с окрестностями оказался отрезан от королевства, соединённый лишь морем.
Больше до весны крупных сражений не было. Фельдмаршал часть конницы и инфантерии бросил на Краков, австрийцы оставили его без боя. Истерзанная междоусобицей империя с трудом справлялась с внутренними проблемами, где уж тут до борьбы с русскими. Мирный договор, по которому польские земли присоединились к России, закончил «войну, которой не было» и предрешил политическую кончину Меттерниха. Остаток зимы и начало весны ушёл на дипломатические манёвры: Демидовы требовали уступить Западную Пруссию целиком и большой кусок Восточной, Фридрих Вильгельм IV со скрипом готов был отказаться от бывших польских воеводств, но и слышать не хотел о том, чтобы уступить хотя бы пядь из восточных земель.
Балтика в ту зиму не замёрзла полностью. Белый покров накрыл только прибрежные воды, где с морской водой смешалась пресная речная. С прекращением движения по суше германский торговый люд зафрахтовал сколько мог каботажных судов. Русского флота на Балтике не боялись с петровских времён: дальше Маркизовой лужи корабли под Андреевским флагом носа не казали и при Александре, а Пестель, уведя столицу из Питера да поручив морские дела Кюхельбекеру, окончательно задвинул их на задний двор. В демидовской России куда больше турецкой опасности внимание уделялось.
Но времена нынче другие.
Глава девятая, начинающаяся и заканчивающаяся как морская
Паровой фрегат «Святитель», приписанный к Либаве, провёл самую необычную зиму, когда-либо выпадавшую кораблю Российского Императорского флота. Уворачиваясь от бесчисленных льдин, а мелкие разбивая обитым железом форштевнем, он бороздил побережье Восточной Пруссии с единственной задачей: сделать Балтийское море крайне неуютным для германских судов, а также иных, имеющих дерзость торговать с осаждённым Кёнигсбергом. Все торговцы со сколько-нибудь ценным грузом получали призовую команду.
Раз в две-три недели фрегат отходил к Либаве, когда кончались снаряды, уголь и продовольственные припасы, а также матросы, ушедшие на трофеях. Начиналась сущая каторга. Мешки с углём переправлялись на борт в плоскодонных лодках, как и бочонки, снарядные ящики, короба со съестным. Когда закачивалась погрузка, моряки, вылезая из угольных бункеров, кашляли чёрной ядовитой слизью, и так не менее трёх-четырёх суток. Впрочем, и в летнюю пору угольные дни не лучше. О жидком топливе, что питало котлы бронеходов в Варшавском бою, на флоте и мечтать не смеют.