Михаил Козырев - Пятое приключение Гулливера

Как истый британец я знаю свои права и умею отстаивать их, когда нужно.

Спрятанный на всякий случай в штанах небольшой кинжальчик помог мне разделаться с кандалами. Но с дверным замком вряд ли бы удалось мне так же легко расправиться, если бы не бесцеремонная ложь, въевшаяся в этой стране даже в неодушевленные вещи.

Замок оказался ложным.

Правда, он долго противился моим усилиям. Сломать или перепилить его я бы никогда не сумел. Но когда, забыв осторожность, я чересчур сильно нажал на дверь, она сама собой открылась. Да и зачем здесь, где преступники добровольно являются в тюрьму и не могут думать о бегстве, зачем здесь какие-то замки.

Был ранний час утра, когда я, открыв дверь, вышел в тюремные коридоры. Сторож спал. Я подошел к часовому.

— Разрешите пройти к начальнику тюрьмы, — сказал я, остановившись перед ним в самой почтительной позе.

У часового только чуть-чуть дрогнуло ружье.

Я повторил свою просьбу, но он даже не взглянул на меня. Он стоял как вкопанный, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Не понимая причин этого молчания, я пошел вперед, надеясь хоть этим расшевелить окаменевшего часового. Но его не испугала даже опасность бегства такого важного преступника, каким был я.

— А что бы мне и в самом деле уйти из тюрьмы? — сообразил я и отважно зашагал по темным коридорам, не обращая ни малейшего внимания на стражу.

Никто не остановил меня.

— Так я и уйду, черт возьми, — решил я, дойдя до выходной двери. Часовой, стоявший у входа, заметив меня, отвернулся и как ни в чем не бывало зашагал вдоль стены.

«А может быть, во всем этом нет ничего необыкновенного?»— раздумывал я. Порядок освобождения преступников мне не был известен. Может быть, я оправдан судом императора и сам без посторонней помощи должен провести процедуру освобождения. Это вполне соответствовало бы принятым в стране обычаям.

Догадка эта увеличила мою смелость. Я спокойно вышел из тюремного двора и медленно пошел пустой улицей, едва озаренной начинавшимся рассветом.

Бессонная ночь давала знать о себе: следовало подумать о ночлеге. Не мешало бы и поесть — шутка ли, столько времени питаться одной картошкой, а два дня не есть ничего.

Опасаясь до поры до времени появляться близ дворца, я отыскал на городской окраине постоялый двор и решил сделать его своей временной резиденцией.

Войдя в трактир, я отвесил почтительный поклон всем посетителям и попросил кельнершу принести мне пинту эля, кусок жареной баранины и приготовить постель. Кельнерша, с испугом взглянув на меня, тотчас же выскочила за дверь. Прождав ее минут пять, я обратился к соседу, извозчику, допивавшему пятый стакан виски.

— Послушайте, милейший, умерли они все там, что ли?

Извозчик пьяными глазами уставился на меня, открыл было рот, поперхнулся и замолчал.

Я наконец рассердился. Я стукнул кулаком по столу, как это делают подвыпившие матросы в портовых тавернах.

— Эй, хозяин, подавай, что ли, — закричал я.

Красноносый и толстый владелец постоялого двора выскочил из кухни, но, увидев меня, остановился как вкопанный.

— Так-то у вас ухаживают за благородными посетителями, — сказал я.

Хозяин протер глаза и, не ответив ни слова, повернул ко мне толстый с обвисшими панталонами зад и скрылся за перегородкой.

«Не пойдет ли он за полицией, узнав во мне арестанта?»— подумал я и поторопился выйти из негостеприимного трактира.

Это происшествие разогнало сон, но тем сильнее давал знать о себе голод. Я зашел в крошечную таверну. Она была так пустынна, словно туда никто he заходил с самого сотворения мира. Но заспанная хозяйка не обрадовалась посетителю: увидев меня, она тотчас же скрылась, и все мои крики и требования остались без ответа.

Может быть, они не слышат меня? Может быть, я потерял голос, сидя в тюрьме? Но все живые существа, кроме людей, и слышали меня, и понимали. Лошадь, стоявшая у водопоя, подняла на мой окрик благородную голову и поклонилась мне. Я погладил умное животное по спине, оно ответило мне приветливым ржанием.

— Бедный еху, — говорила она, — бедный еху.

И я действительно был достоин жалости.

Уже не рассчитывая получить приют в открытых для всех посетителей гостиницах, я сделал попытку попросить ночлега в бедной семье. Выбрав домик почище, я постучал в окно. Молодое женское лицо выглянуло из-за занавески и тотчас же скрылось. Я думал, что она пошла открывать дверь, и терпеливо ждал. Прошло полчаса, то же лицо выглянуло снова из окна и снова спряталось.

В первый раз осенила меня догадка, что король облагодетельствовал меня какой-то особенной милостью. Не решил ли он уморить меня голодом, запретив кому бы то ни было давать мне приют и пищу?

Собрав последние силы, я двинулся ко дворцу. С прохожими я уже не пытался заговаривать, тем более что они старались обойти меня стороной и никто не бросил на меня не только приветливого, но даже и злобного взгляда. Полицейские и те не замечали меня, а чья-то карета едва не раздавила, причем кучер не крикнул даже обычного:

— Сторонись.

Я правильно рассчитал, полагая у королевского дворца найти разгадку.

На доске для самых важных указов, рядом с реляцией о том, что король, уступив просьбам узегундцев, выехал во главе посольства в столицу этой страны, висел приведенный выше указ о признании некоего Гулливера из Нотингемшира несуществующим.

Казнь, придуманная мне, превосходила утонченностью все те казни, о которых мне привелось рассказывать императору. А я еще думал удивить его изобретениями по этой части некультурных народов Востока.

Огромный город со своими ресторанами, тавернами, съестными лавками, рынками, гостиницами, постоялыми дворами оказался огромной тюрьмой, одиночной камерой, в которой при всей видимости свободы я должен умереть голодной смертью.

— Бедный еху, — вспомнил я ржание стоявшей у водопоя лошади. Мне оставалось только превратиться в это грязное животное.

Я пойду в лес, буду питаться плодами и ягодами, буду голыми руками ловить лягушек и ящериц, буду ночевать на деревьях или в пещере, буду, блуждая одичалыми глазами, зарывать в землю оставшиеся у меня, но теперь, увы, бесполезные золотые и железные монеты.

Размышляя так, я вышел из города, миновал заброшенные сейчас работы по постройке укреплений и, дойдя до густого леса, спрятался между деревьями.

Я уже не в силах был бороться с одолевавшим меня сном. Выбрав уютную полянку и наломав сосновых веток, я устроился на них как на постели и тотчас же крепко заснул.

В лучшей из стран живут презренные еху. Каким образом эти низкие животные оказались лучше людей. Путешествие вокруг столицы Юбераллии. Как Гулливер стал невольным виновником бунта. Возвращение в город.

Разбудил меня звук человеческих голосов. Открыв глаза и увидев себя посреди леса, я вспомнил события вчерашнего дня, и эти голоса не обрадовали меня. Еще менее был я обрадован, когда, выглянув из-за ветвей, я увидел на этой прекрасной полянке — кого бы? — читатель удивится. Здесь находилась целая семья еху. Полуголые, завернутые в какие-то грязные тряпки, они копались в земле — наверное, прятали свои разноцветные камни.

Увидев этих презренных животных, я окончательно потерял всякую надежду на спасение. Сейчас они заметят меня, пользуясь моей слабостью, снимут с меня всю одежду, заберут драгоценные штаны и оставят больного и голодного издыхать среди темного леса.

О сопротивлении нечего было и думать. Как ни были слабы еху, я был еще слабее их. Нужна была сила, ловкость, быстрота движений, а я едва мог поднять собственную руку.

Надо спрятаться, чтобы еху не могли заметить меня.

Прижимаясь всем телом к земле, я пополз в глубь лесной чащи, но как ни был я осторожен, ветки хрустнули подо мной, и этот хруст выдал меня. Старый еху, ковырявший землю изогнутой палкой, бросил свою работу и направился ко мне. Наверное, он предполагал найти здесь какую-нибудь крупную дичь.

Забыв осторожность, я пополз быстрее и нечаянно поднял голову. Еху остановился. Он увидел меня.

Я думал только о спасении. Может быть, мне удастся разжалобить это грязное животное. Я взмолился к нему о пощаде, но голос изменил мне, и я услышал только свой невнятный стон.

Обросшая длинной грязной шерстью морда склонилась надо мной.

— Что с вами, господин? — услышал я довольно-таки приятный голос. В голосе этом чувствовалась жалость, сострадание, забота.

Новое открытие — в этой стране еху умеют говорить.

Преодолевая чувство гадливости, я взял протянутую мне руку и сел на землю. Самка и детенок еху бросили работу и подошли ко мне.

— Я голоден, — сказал я, — но у меня есть деньги.

С трудом достав железную монету, я протянул ее старому еху.