Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа (рассказы)

Это было убедительно, и отец согласился.

Имя козлу оставили Мурка и поселили его в крохотной кладовой за кухней.

Мама напоила его молоком, которое заняла у соседей, и дала ему хлебную корочку. Мурка все съел. Видимо, он был голоден.

Соседи по лестнице посмеивались над нами, а инженер Харитонов из десятой квартиры говорил:

- Роскошно живут эти Поляковы! Люди не знают, как прокормить себя, а они завели козла!..

Я быстро подружился с Муркой. Ему нравилось ходить со мной в садик, на травку, и он чувствовал, ч го я люблю его, и платил мне взаимностью. Хорошо было в садике. Желтели, как маленькие солнышки, одуванчики у разломанного забора, тянулись тоненькие, почти прозрачные пастушьи сумки, и капельки росы сверкали на удивительно зеленой траве.

Мурка медленно прогуливался и жевал сочные листья подорожника. А я нежно подгонял его прутиком, а то садился на камень у калитки и пытался учить уроки, глядя одним глазом в учебник, а другим следя за козликом.

Однажды в школе Вадька Попов сказал мне:

- А что, если я сегодня пойду с тобой пасти твоего Мурку? Ты дашь мне поводить его за веревочку?

- Конечно, - сказал я. - Что за вопрос! Пожалуйста.

И мы пошли ко мне домой.

Я вывел из кладовки козленка, мы вышли вместе из парадной нашего дома, перешли Большой проспект, вышли на Стрельнинскую улицу, я передал веревочку Вадику, и Вадик торжественно повел Мурку, гордо поглядывая на прохожих. Гуляли мы втроем - Вадик, Мурка и я - часа полтора, а потом повели Мурку домой. И тут Вадька нашел ржавый железный обруч от бочки и привязал его к Муркиной веревке.

- Зачем ты это делаешь? - спросил я.

- Увидишь, как он сейчас покатит обруч, - ответил Вадька.

Он поставил обруч, Мурка пошел, и обруч покатился за ним. Но, наехав на лежачий кирпич, обруч упал, звякнул, и испугавшийся Мурка подскочил и помчался.

Испуганный козел мчался по Стрельнинской улице, за ним громыхал по плитам тротуара обруч и приводил козла в исступление. Мы бежали за ним.

- Мурка! Стой! - кричал я. - Мурка!..

Но козел ничего не слышал и не видел. Пригнув голову, он мчался по тротуару, и встречные прохожие шарахались в сторону. Козел выбежал на Большой проспект и помчался по мостовой, навстречу трамваям и сигналившим автомашинам.

Вадька, бледный как полотно, бежал за ним и что-то кричал. Я думал, что у меня выскочит сердце, так я бежал за ними.

Громыхание обруча заглушало звонки трамваев.

Появился милиционер. Он ринулся за козлом. Догнал его перед самым носом трамвая, наступил сапогом на обруч, и Мурка остановился.

Подбежали мы с Вадькой.

- Чей козел? - спросил милиционер.

- Наш, - сказал я. - Наш козел.

- Что значит "наш"?

- Значит, мой, - сказал я. - Моего отца...

- Ну вот, пусть отец и приходит за козлом в милицию. В шестнадцатое отделение. И еще штраф уплатит за нарушение козлом правил уличного движения. Где это видано? Трамвай остановил, граждан пешеходов перепугал. Может, он бешеный, ваш козел...

- Он нормальный, - сказал я, - вполне нормальный.

- Значит, вы ненормальные, - сказал милиционер.

- Отдайте нам козла, - умолял я, - он больше не будет!

- А кто ему обруч привязал?

- Это я привязал, - сказал Вадька. - Я хотел поиграть с ним.

И милиционер взялся за веревку, отвязал обруч и повел козла в милицию.

- Ты не виноват, - сказал Вадик. - Это была моя идея, и я пойду с тобой к твоему отцу.

Мы пришли домой, и Вадька честно рассказал папе все как было.

- Очень грустно, - сказал отец и пошел в шестнадцатое отделение милиции.

Там он уплатил штраф, и ему вернули козла, но папа не повел его домой, а отдал дворничихе в своей поликлинике. Она жила за городом, у нее были две козы, и козел ей был очень кстати.

А я рыдал, наверно, неделю. Я всерьез переживал разлуку с Муркой. Ведь у меня даже не было его фотографии.

ПИКОВАЯ ДАМА

"Ночью и днем, все об одном... Ах, истомилась, устала я!.." Вы, наверно, думаете, что это ария Лизы из оперы "Пиковая дама"? Это верно. Но поет ее не Лиза у Зимней канавки, а произносит мама Шуры Навяжского, которая устала убирать за нами и наводить порядок в своем доме. Дело в том, что Шура и я при активном участии Шуриной сестры Лели, ученицы театрального института, решили поставить "Пиковую даму". В квартире шьется занавес из двух простынь, сооружаются костюмы, Шурка тащит из платяного шкафа мамины платья, а я мечусь по квартире и кричу:

"Тройка, семерка, туз!.." Я играю Германна, а Шурка - старую графиню. Девочек мы не звали, поэтому Лизу мы из сюжета ликвидировали, а Томского совместили с гусаром Суриным и мечущим банк Чекалинским. И вообще это уже не опера, а самая настоящая драма.

При чем тут любовь? - подумали мы. И зачем травмировать Лизу? Пусть живет. Самое главное - желание Германна стать богатым и выиграть три раза подряд.

"Три карты, три карты, три карты!.."

Поэтому рассказ Томского - он же Чекалинский - он же Сурин - о колдовской силе старухи графини, так сказать: "Однажды в Версале о жю де ля рен", покушение на графиню и ее убийство Германном, для чего необходим пугач, шикарно стреляющий пробкой; игра в карты, появление призрака старухи и смерть Германна с эффектным падением на пол. Тут тебе и Пушкин, и Чайковский, и есть в чем себя проявить.

На роль Сурина мы пригласили Мишу Гохштейна, который никогда не мечтал об этой роли и вообще гораздо больше интересовался собиранием тритонов и личинок стрекоз. Он долго отказывался, но когда я предложил ему за участие в спектакле своего аксолотля, которого мне подарили в день рождения, он согласился.

Репетиции происходили на квартире у Навяжского пять дней кряду с семи вечера до десяти часов. Шурина сестра нас гримировала, и мы имели вид. Шура был типичной старой графиней в длинной ночной рубахе, с повязанной платком головой, с бесчисленными морщинами на лице, исчерченном настоящим театральным гримом. У меня были нарисованные углем усы, черный плащ и офицерская треуголка, а рыжий Миша был в гусарском кивере, который откуда-то принесла Леля, а на щеках у него были густые коричневые баки, которые несколько скрывали его веснушки.

Спектакль мы показывали в субботу 20 ноября 1922 года. Эта дата запомнилась мне на всю жизнь. Зрителями были Шурина мама и Шурин брат Вова, моя мама и больше никого. Немного. Впрочем, трех зрителей было вполне достаточно для такого спектакля. Леля суетилась за кулисами, помогая нам одеваться, суфлируя текст и открывая и закрывая простынный занавес. Все декорации (а их почти не было) мы расставляли сами:

стол, стулья, постель графини, для которой мы перетащили из другой комнаты Бовину кровать.

Поначалу все шло хорошо. Миша рассказал про свою знакомую графиню, и во мне загорелось желание с ней познакомиться. Потом я прокрался в ее спальную и, угрожая ей пистолетом, вырвал у нее признание - "тройка, семерка, туз", а она повалилась на постель.

И даже на пододеяльнике появилась кровь (красные чернила).

- Вы мне испортили мое белье! - крикнула в этот трагический момент Шурина мама.

- Не мешайте мне играть! - крикнула в ответ графиня и умерла в страшных мучениях.

Шурка это делал замечательно: корчился в судорогах, дрыгал ногами и закатывал глаза. Он был прирожденным актером. Потом шла сцена в игорном клубе.

Миша метал банк, а я называл свои заветные карты.

"Ваша дама бита", - должен был сказать Миша, но разволновался, стал заикаться и сказал:

- Ваша дама биха!

В публике (три человека) раздался смех, а я, сказав: "Не вижу ничего смешного", достал пистолет и выстрелил себе в висок. Затем я покачнулся и рухнул на пол, ударившись затылком о паркетину и потеряв сознание. Говорят, что раздались аплодисменты (я упал очень эффектно и даже красиво). Шурка и Мишка вышли раскланиваться, а я не мог встать. И тогда на сцену выскочила моя мама с криком: "Володе плохо!"

Меня долго приводили в сознание, прыскали на меня водой, давали мне нюхать нашатырь, щупали мою голову, и в результате я открыл глаза и встал с головной болью.

- По-моему, у него все в порядке, - сказала Шурина мама. - Не волнуйтесь, Анна Александровна.

- Нет, у него далеко не все в порядке, - заявила моя мама. - И у вашего Шурочки тоже. Если бы у них было все в порядке, они бы никогда не додумались ставить "Пиковую даму". Им бы не пришло в головы искажать великого Пушкина, плевать на музыку великого Чайковского и грохаться неизвестно во имя чего головой об пол. Не знаю, как вас, а меня потряс этот спектакль.

Они же слушали эту оперу в замечательном исполнении. Вот это Германн! Как можно после этого решиться на такое исполнение? Как можно превращать в балаган столь замечательное, великое произведение?! А вы, Леля? Как вы могли это допустить! Идем домой, Володя, тебе необходимо полежать.

Мы оделись и вышли от Навяжских. Я был очень расстроен, а Шура мне сказал в передней:

- А все-таки это был хороший спектакль и мы отлично играли. Ну, так нас не поняли.