Виктор Петров - Колумбы российские

— Так как же мы начнем наше дело? — заплетающимся голосом спросил Зеленцов.

Гориллоподобный Наплавков посмотрел на него своими тяжелыми свинцовыми глазами, хрустнул костяками сильных рук и раздельно сказал:

— Первое… ворвемся в дом правителя и порешим его самого вместе с его выводком. Заодно прикончим и учителя ихнего, бостонца Джонса, вместе со штурманом Васильевым. Это самый важный первый шаг, который нужно провести без сучка и задоринки… С ними расправимся — остальное будет легко. После этого пойдем по казармам и домам… сообщим, что правителя больше нет… кто согласен, примем в наше товарищество, а тех, кто откажется — прикончим… да и вообще всех людей, верных Баранову… надо прикончить. Захватим судно «Открытие», погрузим на него меха… только самые ценные… отберем тридцать лучших девок, да и айда — в поход!

Сидоров поинтересовался:

— А кто судно поведет?

— Возьмем штурмана Шихова, если нужно силой, а помощником ему — штурманского ученика Ворошилова. Если Шихов запротивится, то придется порешить его, и тогда возьмем бостонца Линкена…

Попов, до сих пор молча сидевший за столом, встал.

— Довольно нам попусту разговаривать… Дело решенное и надо действовать. Думается нам, что для крепости и взаимной поруки нам нужно всем подписать документ… Без головы мы ничего не сделаем, ничего не добьемся… Я буду вашим хорунжим и, чтобы у нас не случилось непорядка, заранее предупреждаю, что не потерплю непослушания. Наплавков будет моим помощником…

Попов сел и стал писать «список»:

«1809 г., июля 26-е число. Число нижеподписавшихся избрав в подобие яко войска Донского хорунжего Ивана Попова, — в чем и обязуемся в слушании и повиновении впредь до утверждения настоящего акта и до прибытия из партии соучастников наших, в чем хранить свято и нерушимо»…

Попов посмотрел на Зеленцова:

— На… перо, подписывайся за себя и за Карманова… ты грамотный.

Зеленцов расписался:

«К сему обязательству подписуюсь за Захара Карманова и за себя — Степан Зеленцов».

Следом за ним расписался Иван Сидоров. Наплавков взял перо и добавил:

«По сему обязательству сохранить верность подписуюсь свято и нерушимо — Василий Наплавков».

Он повернулся к двум полякам, молча наблюдавшим за церемонией:

— Подписывайтесь!

Те послушно расписались: «Федор Лещинский и Осип Березовский».

Довольный Попов подошел к столу, взял перо и приписал:

«Во свидетельство сего подписано вольным их желанием и при всем обществе означенного числа, которые объяснены в сем списке имена, в том свидетельствую и подписуюсь — будущий хорунжий Иван Попов».

На этом церемония закончилась, и все потянулись за кружками с водкой.

Наплавков сел к столу и положил на него саблю и заряженный пистолет.

— На всякий случай, — подмигнул он остальным.

Лещинский, разыгрывавший роль опьяневшего человека, затянул унылую песню, стараясь петь громче, чтобы перекричать голоса пьяных заговорщиков. Песня была заранее уговоренным сигналом для Баранова. Попов в недоумении посмотрел на Лещинского… вот опьянел поляк! Хотел сказать ему, чтобы пел потише, а то кто-нибудь обратит внимание на шум в избе… как вдруг послышался грохот ударов в двери… кто-то стал ломиться внутрь. Наплавков схватил свой пистолет в одну руку, саблю — в другую…

Дверь распахнулась, и в комнату ворвались вооруженные люди Баранова во главе с ним самим. Вид Баранова был страшен… казалось, он готов был задавить, задушить своими руками заговорщиков.

— Сдавайтесь, гады! — свирепо закричал он, направив свой пистолет на Наплавкова. Тот оторопело бросил оружие на пол. Попов вдруг стал быстро рвать на куски «список», который держал в руках.

Ни одного выстрела не было сделано. Заговорщики покорно сдались… Баранов приказал собрать на полу обрывки бумаги. Позже все кусочки были подклеены на большой лист — ни одного не потерялось. Это был тот обвинительный документ, который нужен Баранову.

Несколько дней продолжался допрос преступников, которым, в сущности, не было смысла запираться. «Список», подписанный всеми, был их страшным обличительным документом. Несколько дней держал их Баранов в кандалах, под усиленной охраной, а потом, с первым же кораблем, отплывающим на Большую землю, отправил их для суда на Камчатку. Посланы были два зачинщика — Попов и Наплавков и три других главных заговорщика — Зеленцов, Веригин и Чернышев. Дело их разбиралось в различных судах долго, неторопливо. Постановление местного суда в Петропавловске было послано на ревизию в Иркутскую уголовную палату и затем, по требованию сибирского генерал-губернатора, разбухшая папка с делом пятерых преступников была отправлена к нему. Он также потребовал доставить ему и преступников. К этому времени их осталось четверо. Зеленцов умер в заточении. Остальные четверо были осуждены на долгие годы каторжных работ.

Нет никакого сомнения в том, что обнаружение заговора на жизнь Баранова и всей его семьи сильно потрясло его. Его не беспокоили отдельные выпады чем-то недовольных, обиженных промышленных, но в этом случае ему пришлось впервые иметь дело с организованным заговором группы людей. И в первый раз за всю его карьеру Баранов испугался. Он не боялся за себя — слишком часто он смело смотрел опасности в глаза, но на этот раз опасность угрожала его маленьким детям. Баранов не мог понять, как мог кто-нибудь даже подумать о том, чтобы решиться на убийство детей. Один заговор одной группы людей не удался… а может быть, в селении есть другая группа, которая также хотела бы отделаться от него и его детей, — кто знает!

Мысли об опасности, угрожающей его детям, были невыносимы, и Баранов решил отправить детей временно на Кадьяк, пока обстановка в Новоархангельске не выяснится.

Дети поехали на Кадьяк вместе со своим учителем, бостонцем Джонсом, которому поручено было продолжать занятия, как обычно. Расставание было тяжелым. Дети не понимали, почему отец хочет увезти их опять на Кадьяк. Они так привыкли к своему новому дому, к своим уютным комнатам. Ирина обхватила шею отца на пристани и не хотела его отпускать. Баранов чувствовал, что он сам скоро расплачется. Антипатр тоже с трудом сдерживал слезы, стараясь казаться мужчиной.

— Наша разлука будет недолгой, — обещал им Баранов. — Я сам поеду за вами на Кадьяк, как только смогу. А вы слушайтесь мистера Джонсона и вашего старого друга отца Германа, который будет приходить к вам каждый день.

Дети уехали… Остался позади их чудесный «замок» с большими, чистыми, светлыми комнатами, со всеми их вещами, а впереди… Кадьяк, низкие приземистые избушки, жизнь и самых примитивных условиях и, конечно, никаких удобств. Нет, не хотелось детям ехать на Кадьяк. Единственный человек, с кем им хотелось там увидеться, был отец Герман, предстоящая встреча с которым скрашивала горечь разлуки с отцом. Они уже мысленно представляли себе тихую, неземную улыбку подвижника-инока, его скромную, непритязательную речь и взор этих необыкновенных иконописных глаз. Странно, что о матери они думали меньше всего… к ней они были равнодушны и предстоящая встреча с ней не вызывала никаких эмоций.

Тихим, пустым и безжизненным показался дом Баранову, когда он вернулся к себе вечером в день отъезда Антипатра и Ирины. И в этот вечер Баранов крепко выпил, да так, как не пил многие годы, словно хотел забыться.

И это продолжалось несколько вечеров подряд. Не только отсутствие детей, но и события последних дней тяжело давили на его сознание. Каждый день он мысленно перелистывал страницы событий, вновь переживая страшные дни заговора, и с содроганием думал, что произошло, если бы его не предупредили.

Только с возвращением Кускова из экспедиции вдоль берегов Калифорнии Баранов стал опять прежним Барановым. Энтузиазм Кускова, нашедшего по его словам, подходящие земли для поселения русских недалеко от Сан-Франциско, заразил и его, и он стал поторапливать Кускова, чтобы тот скорее подобрал подходящих людей.

Наступила зима 1809 года. Мокрая, холодная, ветреная. Баранов опять почувствовал, что к нему подбирается старость. С наступлением сырой погоды ревматизм опять стал донимать его. Он как-то вдруг почувствовал, что нет у него прежней энергии, нет прежних сил. Все больше и больше стал он передавать бразды правления в руки Кускова, хотя тот и был сильно занят приготовлениями к новому походу в Калифорнию, чтобы на этот раз прочно обосноваться там.

Баранов решил, что пора ему на покой. Свое дело он сделал, сохранил колонию во время самого трудного периода ее существования — со дня основания до теперешнего благополучия. Пора на покой! В эту зиму он опять послал письмо в правление компании с просьбой заменить его, указывая на наступившую старость и болезни. Тем не менее он с прежним воодушевлением помогал Кускову в его сборах и подборе людей.