Коллектив авторов - Источниковедение
В рецензии на работу Ш. Сеньобоса и П. Н. Милюкова «История России» Л. Февр, не без иронии рисуя образ историка-эрудита, резко критикует так называемую событийную историю, т. е. историю факта, на конструирование которого и была по преимуществу направлена позитивистская источниковедческая критика:
«За неимением событий». Значит, вы призываете нас отождествить «историю» с «событием»? Важно восседая на исполинской груде бумаги, сделанной из древесных опилок и замаранной анилиновыми красками, которые уже успели выцвести всего за какой-нибудь десяток лет, – восседая на этой груде, именуемой вашей «документацией», вы заявляете: «История целых десяти веков непознаваема!» Нет уж, извините! Познать ее можно, да еще как можно! Это известно всем, кто ею занимается, кто стремится не просто переписывать источники, а воссоздавать прошлое [выделено мной. – М. Р.], прибегая для этого к помощи смежных дисциплин, подкрепляющих и дополняющих одна другую; ваш долг историка в том и состоит, чтобы поддерживать, всемерно развивать и закреплять их совместные усилия; а тем, кто высокомерно цедит сквозь зубы: «Здесь ничего не попишешь…», не удается оправдать подобными отговорками свою явную лень и достойную всяческого сожаления близорукость…[136]
Но, с другой стороны, соратник Л. Февра по новой исторической науке М. Блок (1886–1944), размышляя непосредственно о «ремесле историка», акцентировал внимание на ограничении возможностей историка состоянием источников:
Дело в том, что разведчики прошлого – люди не вполне свободные. Их тиран – прошлое. Оно запрещает им узнавать о нем что-либо, кроме того, что оно само, намеренное или ненамеренно, им открывает. Мы никогда не сумеем дать статистику цен в меровингскую эпоху, так как ни один документ не отразил эти цены с достаточной полнотой. Мы также никогда не проникнем в образ мыслей людей Европы XI в. в такой же мере, как в мышление современников Паскаля или Вольтера; ведь от тех не сохранилось ни частных писем, ни исповедей, и лишь о некоторых из них мы знаем по плохим стилизованным биографиям. Из-за этого пробела немалая часть нашей истории неизбежно принимает несколько безжизненный облик истории мира без индивидуумов[137].
Л. Февр возвращается к критике «истории факта» в статье 1947 г.:
Вы собираете факты. С этой целью вы отправляетесь в архивы. В кладовые фактов. Туда, где стоит лишь нагнуться, чтобы набрать их полную охапку. Затем вы хорошенько стряхиваете с них пыль. Кладете к себе на стол. И начинаете заниматься тем, чем занимаются дети, складывающие из рассыпанных кубиков забавную картинку… Вот и все. История написана. Чего вам еще надо? Ничего. Разве что одного: понять, какова цель всей этой игры. Понять, зачем нужно заниматься историей. И стало быть, понять, что такое история. Вы не хотите ответить на этот вопрос? Что ж, тогда я раскланиваюсь[138].
Самым доходчивым образом трансформацию исторического знания от позитивизма к новому пониманию смысла исторического познания в исторической науке XX в. описал английский историк, современник Л. Февра и М. Блока Робин Джордж Коллингвуд. В «Идее истории» он не менее иронично, чем Л. Февр, определяет метод обращения с историческими источниками историка-позитивиста:
Историю, конструируемую с помощью отбора и комбинирования свидетельств различных авторитетов, я называю историей ножниц и клея <…>. Если история означает историю ножниц и клея, когда историк в своих познаниях зависит от имеющихся у него готовых высказываний, а тексты, содержащие эти высказывания, называются его источниками, то легко дать определение источника. Источник – это текст, содержащий высказывание или высказывания о данном предмете. Такое определение имеет известную практическую ценность, потому что позволяет разделить всю существующую литературу, коль скоро историк определил область своих интересов, на тексты, которые могут служить ему источниками и потому должны рассматриваться, и тексты, которые не могут ему служить в этом качестве, и потому их можно игнорировать[139].
Стремясь преодолеть пережитки позитивизма в исторической науке, Р. Дж. Коллингвуд даже предлагает отказаться от понятия «исторический источник»:
Если история означает научную историю, то термин «источник» мы должны заменить термином «основание». Но если мы попытаемся определить «основание» в том же духе, что и «источник», мы столкнемся с большими трудностями[140].
В заключение Р. Дж. Коллингвуд раскрывает произошедшую трансформацию исторического знания через сравнение двух очень популярных литературных персонажей:
Историки ножниц и клея изучали периоды; они собирали все существующие свидетельства об ограниченной группе фактов, тщетно надеясь извлечь что-то ценное. Научные историки изучают проблемы – они ставят вопросы и, если они хорошие историки, задают такие вопросы, на которые можно получить ответ. Правильное понимание этой истины заставило Эркюля Пуаро выразить свое презрение к «людям-ищейкам», ползающим по полу в надежде подобрать что-нибудь такое, что может оказаться ключом к разгадке преступления. Оно же побуждает его настаивать, хотя, на мой взгляд, и несколько утомительно, на том, что секрет работы детектива заключается в использовании «маленьких серых клеточек». Он имеет здесь в виду следующее: вы можете собрать основания для выводов только после того, как начнете мыслить, потому что мышление – к сведению логиков – означает постановку вопросов, и об основании логического вывода можно говорить только применительно к четко поставленному вопросу. Различие между Пуаро и Холмсом в этом плане весьма показательно. Оно демонстрирует нам глубокие изменения в понимании исторического метода, происшедшие за последние 40 лет[141].
Постановка новых исследовательских проблем потребовала расширения источниковой базы исторической науки, более широкого вовлечения в исторические исследования источников иных типов, нежели письменные, – вещественных, аудиовизуальных, изобразительных, что, в свою очередь, повлекло за собой расширение междисциплинарных контактов исторической науки.
Знаковой с этой точки зрения стала коллективная работа французских историков Histoire et ses methods (Paris, 1961), изданная под редакцией Ш. Самарана (1879–1980).
Мы видим, что критика сложившихся в историческом познании XIX в. подходов ограничивалась преимущественно сферой обращения с историческими фактами, «добытыми» из исторических источников путем их так называемой критики, но не затрагивала методы изучения самих исторических источников. Правда, на рубеже 1980‑1990‑х годов известный французский историк Жорж Дюби (1919–1996), обозревая развитие исторической науки во Франции во второй половине XX в., отметил в качестве новой тенденции нарастание интереса историков к «материалу» истории:
Вопреки установившемуся представлению у меня сложилось впечатление, что в современной французской историографии наиболее плодотворное и новаторское начало состоит не в обновлении проблематики, не в борьбе идей по вопросу о смысле истории и не в состязании различных исторических школ (как это было 30 лет назад). Новаторские тенденции связаны с самой скрытой частью нашей исследовательской работы, с нашей лабораторией, с методами обработки используемых материалов[142].
Примечательно, что Ж. Дюби оперирует понятием «материал». Аналогичным образом поступает польский историк-методолог Ежи Топольский (1928–1998), вводя вместо понятия «исторический источник» понятие «базовая информация», которая обеспечивает контакт историка с прошлой реальностью.
Наши наблюдения над состоянием европейской науки об исторических источниках в XX в. созвучны размышлениям современного польского историка и методолога Войцеха Вжосека, который специально исследовал этот вопрос и пришел к выводу:
Источниковедческая рефлексия обычно декретирует, чем является источник, предопределяя, в силу очевидности, его познавательный смысл [выделено мной. – М. Р.], или же замалчивает эту тему, представляет какую-нибудь дефиницию исторического источника и переходит к рассуждениям о том, как обращаться с его конкретными видами. Проблематика критики источника, которая доминирует в источниковедческом подходе, вскрывает per fas et nefas[143] [здесь и далее выделено автором. – М. Р.] роль, которую признает за ним в историческом познании или в историческом исследовании. Этому привычному замалчиванию познавательных вопросов в источниковедческой рефлексии сопутствуют спонтанные попытки рассуждать не столько об источнике как таковом, сколько об исторических источниках. <…> данная перемена единственного числа на множественное обычно указывает на отход от размышлений об источнике как таковом и подступ к источниковедческо-прагматической, эвристической, инструментальной проблематике.