Владимир Орлов - Трактат о вдохновенье, рождающем великие изобретения

Было ясно, что модель профессора Смита показала бы лишь приближенную картину явлений, но высокие консультанты с Уолл-стрита, апробируя исходные предпосылки, позаботились о том, чтобы степень приближения оказалась близкой к достоверности. Движение капиталов в электронной модели изображалось электрическими токами определенной частоты, процессы накопления и задержки реализации товаров воспроизводились в системе конденсаторов и индуктивных катушек. Тут учитывались, в частности:

— взаимосвязь наличия промышленного оборудования и потребности в его амортизации,

— зависимость капиталовложений от национального дохода,

— стремление к максимальной прибыли,

— запаздывание реализации потребительных товаров по отношению к выплаченной зарплате, и т. д., и т. п.

Машина как бы торопила бег времени: явления, занимавшие год, протекали в ней за две десятитысячные секунды.

Разумеется, полной достоверности достигнуть не удалось. Получилась, конечно, идеализированная модель. Ученые, строившие модель, были буржуазные ученые, они исходили из принципов буржуазной политэкономии и, безусловно, не могли вскрыть всех противоречивых сил, раздиравших капиталистическую экономику.

Но все-таки испытания состоялись.

При потушенных огнях, чтобы ярче светились кривые на фосфоресцирующих экранах, собрались у машины Смита воротилы финансового мира. Это было гадание перед электронным зеркалом, готовым отразить жестокое и капризное лицо капиталистической экономики.

Профессор Смит включил рубильник с жутким чувством гадальщицы, зажигающей заветную свечу. На экранах задрожали зеленые зубчатые кривые, образуя пики, пропасти, ножницы. С волнением вдумывались присутствующие в их иероглифический смысл. Стало ясно: система крайне неустойчива. Она подвержена периодическим колебаниям, совершающимся примерно раз в десять лет. И присутствующие узнали в них призрак кризисов, глянувший в комнату со светящихся экранов. Он был неотвратим. Операторы тщетно вертели рукоятки «экономических факторов», стараясь стабилизировать систему. Колебания — кризисы — были неизбежны. Для достижения устойчивости не было никаких путей. Был порочен, по-видимому, самый принцип существования капиталистической системы…

Профессор Смит стал включать рукоятки, имитирующие возмущения, вносимые в капиталистическую экономику последствиями войн. Возмущения оказались не только глубокими, но и длительными. Они длились годы, десятилетия. Не затихли еще последствия первой войны, как ударил сокрушительный толчок второй. Стрелки гальванометров раскачивались, как порывом бури, на экранах сверкали зеленые молнии… Колебания достигли разрушительной силы.

— Удивительно, как она до сих пор не разрушилась… — прошептал из темноты тоскливый голос.

— А она и разрушается, — простонал другой. — После первой войны капитализм недосчитался России, а после второй — откололся целый лагерь социалистических стран…

В совершенном смятении профессор Смит положил палец на кнопку явлений возможного будущего. То была черная кнопка третьей мировой войны.

Но коллеги схватили его за руку. В зеленоватом отсвете экранов \ица их казались лицами мертвецов.

— Не трудитесь! Не надо! — прогремел огорченный бас…

— Дело хуже, чем можно предположить. Против нас еще множество внешних и внутренних факторов.

Наступило тягостное молчание. Одна мысль выражалась на всех лицах: «Запретить!» Запретить математику так же, как пытаются запретить марксизм-ленинизм. Оградить машину бронированной стеной, как завешивают зеркало, в комнате мертвеца. Разбить зеркало!.. Но бить зеркала — дурная примета. Запретить астрономию, чтоб не видеть советской ракеты, взлетающей в небеса! Запретить океанографию, чтоб не видеть атомного ледокола! Разрешить лишь водородную и атомную бомбы… Но науку, кажется, запретить нельзя. И все чаще и чаще на стенах Дворца науки вспыхивают грозные знаки, словно огненные буквы «Мене, текел, фарес» на пиру Валтасара. Для капитализма эти вещие знаки страшнее легендарных пророчеств: это строгие научные прогнозы его неминуемой судьбы. Вот в чем смысл иероглифов, вспыхнувших на панелях лаборатории электронных машин Калифорнийского университета.

…С волнением перелистывал я сочинения Маркса, сомневаясь, не являются ли опыты профессора О. Дж. М. Смита математическими фокусами, вульгаризирующими марксизм.

Но вот что К. Маркс писал Ф. Энгельсу:

«…Я здесь рассказал Муру одну историю, с которой, честно говоря, долго провозился… Дело в следующем: ты знаешь таблицы, где цены,

учетный процент и т. д. и т. п. представлены в их движении на протяжении года и т. п. идущими вверх и вниз зигзагообразными линиями. Я неоднократно пытался — для анализа кризисов — вычислить эти восходящие и нисходящие в виде неправильных кривых и думал (думаю еще и теперь, что с достаточно проверенным материалом это возможно) математически вывести из этого главные законы кризисов» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Письма о «Капитале». 1948, стр. 192).

Таким образом, гениальный прозорливец Маркс как бы предвидел работы профессора Смита. Профессор Отто Дж. М. Смит не марксист, но, по-видимому, честный ученый. Он пустился в плавание по течению своей науки, и она принесла его к подножию Марксова «Капитала».

Те, кто думает, что история, происшедшая в Калифорнийском университете, — пропагандистский анекдот, могут познакомиться со статьей О. J. М. Smith, Н. F. Erdley в журнале «Electrical Engineering» 71 № 4 (1952), а также в статье О. J. М. Smith в журнале «California Engineer. Nov» (1953), к которой и советуем обратиться в первую очередь.

Говорят, что изобрести можно только в той области, которой занимаешься.

Да и в самом деле, разве может зубному врачу взбрести в голову новая деталь подводной лодки? Он, быть может, всю жизнь провел среди разинутых ртов и подводных лодок в глаза не видел.

Другое дело, если бы этот врач попал во флот, стал бы плавать… Но тогда уже это был бы не просто врач, а подводник. А пока он лечил зубы, он по своей части мог бы выдумать — пломбу какую-нибудь, но уж никак не деталь подводной лодки.

Нот вот, однако: если заглянуть в историю изобретений, то многое как будто противоречит этому — много найдется изобретателей, которые прославились не по своей специальности.

Изобрел человек нож. Чем больше нож режет, тем он острее.

Инструментальщики говорят:

— Этого быть не может. Всякий инструмент от работы тупится. Тупятся ножи, резцы, стамески… Каждый техник знает, что инструмент надо затачивать.

— Я не техник, — отвечает изобретатель, — я зоолог. Мне известно другое. Звери только и делают, что грызут, грызут, грызут… Но, заметьте, у всех грызунов, молодых и старых, одинаково острые зубы. И зверье не носит своих зубов к точильщику.

Дело в том, что зуб грызуна состоит из слоев различной крепости. Более крепкий слой находится в сердцевине и со всех сторон обложен слоями помягче. Быстрее срабатываются наружные мягкие слои, крепкая сердцевина все время возвышается над ними, как горный пик, и зуб остается острым.

Так же устроен и мой, всегда острый нож. Он похож на слоеный пирог, составленный из тончайших листов стали различной крепости. В середине самая крепкая сталь, по бокам идут листы помягче.

Пока ножом режут, он всегда остается острым, потому что неравномерно стачиваются слои. Только ржавчина может его притупить.

Так русский зоолог Игнатов изобрел лезвие, похожее на сказочный меч, который тупится только тогда, когда лежит в ножнах.

Рассказывают старую историю про то, как изобрели бумагу. Изобрели ее будто бы в XI веке, в одном итальянском монастыре.

Одного буяна-монаха в наказание заперли в келье — пусть, мол, посидит, одумается, придет в себя. Но монах не хотел сидеть взаперти. Он считал, что терпит напраслину. Он ногами бил в дверь, кляня всех на свете. Никто не отзывался.

В бессильной ярости монах разорвал на себе рубаху. Он зубами раздирал ее на куски. Он жевал ее, скрежеща зубами, и выплевывал в бешенстве на стол комочки жеваной ткани.

Понемногу гнев остывал. Тут монах заметил, что напакостил. Куча жвачки лежала на столе. Он сгреб в горсть эту кашу и шлепнул ее с размаха в кафельную печь. И завалился спать, обессилев.

Наутро дверь была по-прежнему заперта. Было скучно. Монах слонялся по келье, ища занятие. Вдруг он увидел на печи какую-то сероватую нашлепку. Он отодрал ее прочь и нашел, что та сторона, что приклеилась к кафелю — гладкая, как пергамент. В келье были перо и чернила, и через несколько минут монах, закусив язык, прилежно вырисовывал на лепешке заглавные буквы.