Оскар Курганов - Сердца и камни

Шаден вынул свою записную книжку и прочитал:

— «Прочностные показатели изделий высокие и варьируются в зависимости от их объемного веса. Долговечность силикальцита не вызывает сомнений. Армированный сталью, он работает так же хорошо, как и бетон. Таким образом, свойствам силикальцита можно дать самую высокую оценку».

Эта запись, — продолжал Шаден, — войдет в мой официальный отчет и в мой доклад, который я, возможно, прочту для интересующихся прогрессом в области строительной техники. Теперь я хотел бы высказать несколько соображений критического характера. Не думайте, что силикальцит — это одна сплошная добродетель. В нем еще есть пороки, и мы не должны закрывать на них глаза. Но я считаю эти пороки естественными. Если вспомнить годы, последовавшие за неожиданным открытием французского садовника Монье, впервые соединившего бетон с металлом и положившего начало великой эпохе железобетона, — если вспомнить это минувшее столетие и представить себе, что строительная наука испугалась бы пороков железобетона, то у нас не было бы теперь тех великих инженерных сооружений, которыми гордится человечество. Я считаю, что нужно уделить больше внимания проблемам внешней отделки силикальцита — у нас в Вене такой силикальцит, который вы выпускаете на заводе, не найдет себе сбыта. Надо продолжать изучать проблемы, связанные с выпуском более легких изделий из силикальцита. Все это дело будущего. Я уверен, что они могут быть решены. Во всяком случае, я сделаю все возможное, чтобы способствовать этому успеху, если только речи, доклады и восторженные слова могут помогать делу.

А теперь я хотел бы рассказать вам одну странную историю, она вас должна позабавить, — сказал Шаден и начал листать свою записную книжку. — Дело в том, что в Москве мне предложили поехать сперва в Красково. Мне сказали, что самый лучший силикальцит делается именно там, на красковском заводе. Я принял приглашение. Осмотрел технологию изготовления изделий, или того, что они называли силикальцитом. Спросил: где же здесь дезинтегратор? Мне ответили, что дезинтеграторный способ это уже отсталый способ, а тот, который применяется на заводе в Краскове, — прогрессивный. Я извинился, поблагодарил и уехал в Москву.

Теперь я хочу, чтобы вы мне ответили: неужели меня хотели ввести в заблуждение? Я допускаю, что господа, сопровождавшие меня или посоветовавшие показать мне завод в Краскове, не читали моих книг и не знают о моих работах в области строительных материалов. Это вполне естественно. Я не могу претендовать на популярность. Но даже если бы я был просто инженером, то я обязан был бы знать разницу между тем новым камнем, который делаете вы, камнем, называемым силикальцитом, и тем, который делают в Краскове, — силикатобетоном. Не могли бы вы мне сказать, чем все это объясняется?

Наступило неловкое молчание.

— Это какое-то недоразумение, — сказал Лехт.

— Я буду рад, если это именно недоразумение, — ответил Шаден. — Я бы не хотел уезжать из гостеприимной страны с ощущением, что кто-то хотел меня обмануть. Я уже не молод, как вы видите, а в таком возрасте мы всегда чувствительны к подобным недоразумениям.

Именно об этом хотел сказать Лехт, когда передал Турову стенограмму беседы с профессором Шаденом: призадуматься. «Опомнитесь, ведь вы все интеллигентные люди» — этой фразой Лехт даже собирался заключить свою речь. Но, взглянув на Сергея Александровича, на его едва уловимую самодовольную улыбку, Лехт сдержал себя. Теперь нужны были документы, факты, цифры, точные доказательства. Даже самые разумные призывы, упреки и назидания не достигнут цели.

После перерыва с содокладом выступил Петр Петрович Шилин. Высокий, худой, с впалыми щеками и каким-то сероватым цветом кожи, он производил впечатление человека болезненного. Но, пожалуй, единственный недуг, которым страдал Шилин, относился к его научным способностям. Он был когда-то хорошим инженером-строителем, потом решил встать на научную стезю, защитил кандидатскую диссертацию, связанную с силикатобетоном. И на этом задержался. «Вечный кандидат наук», как и все окружавшие Долгина и Королева, Шилин преуспевал в сфере административной. Что ж, для многих его коллег кандидатская степень была лишь ступенью в административной карьере: собственно наукой никто из них и не хотел заниматься. Переход из лаборатории в кабинет был для них не только желанным, но и само собой разумеющимся. Разумное стремление назначать на административные посты людей из «клана знающих» породило и это племя «вечных кандидатов». Старая истина — наши пороки являются продолжением наших добродетелей.

Петр Петрович Шилин не был исключением. Он был превосходным исполнителем, никогда не выступал с докладами, почти всегда — с содокладами. Делал это умело. Он был хорошим оратором, но сдерживал себя, чтобы не выходить за рамки научной аргументации. Он все чаще и чаще обращался к своим папкам, которые держал перед собой, цитировал чьи-то мысли, оглашал результаты анализов, сравнительных расчетов — словом, оперировал большим количеством научной информации.

Ванас слушал этот громкий, даже слишком громкий для этой аудитории, командный голос и все время возвращался к разговору с Шилиным в первый же день его приезда в Таллин.

Шилин пришел к Ванасу в лабораторию, чтобы отдать «дань восхищения», как он выразился, его мужеству, силе воли, с которой он победил свою тяжелую болезнь. Ванас не любил об этом говорить даже с очень близкими людьми, и напоминание Шилина его покоробило. На лице его появилась болезненная гримаса, будто его ударили, он сжался, опустил голову и ничего не ответил. А Шилин, приписав это скромности Ванаса («все герои скромны»), продолжал говорить о том уважении, которое он питает к людям мужественным и, конечно, к Ванасу.

— Вы, кажется, во время войны были офицером? — перебил его Ванас.

— Да.

— В какой дивизии?

— В самой прославленной — дивизия Панфилова, — не без гордости ответил Шилин.

— Под Москвой?

— Да, под Москвой. Потом был ранен. А после госпиталя снова вернулся в эту же дивизию. И всю войну уж конечно с нею.

— Интересно, — сказал Ванас, — это дивизия с большими и прекрасными традициями.

— Большими и героическими, — подчеркнул Шилин.

— Конечно, с героическими, — согласился Ванас.

Потом добавил:

— Я хотел бы рассказать вам одну историю, тоже героическую.

Шилин кивнул головой, закурил и устроился на табуретке перед столом Ванаса.

— У меня есть друг, юрист, он живет теперь в Ленинграде. Во время войны он в чине капитана юридической службы был в военной прокуратуре армии. Однажды командующий армией — человек крутой, а порой и несдержанный — предал суду командира полка. По мнению командующего, генерал-лейтенанта, этот командир полка — подполковник — неумело атаковал врага, два дня бился с его превосходящими силами и в результате — большие потери. Даже слишком большие. Командующий передал дело в трибунал, и подполковнику грозил расстрел. Вы лучше меня знаете — время было суровое, и законы были суровые. И вот, мой друг капитан Смирнов был послан в полк для подготовки и оформления всего дела. Он приехал к подполковнику, выслушал его показания, вместо одного дня, который был ему дан на все дело, он пробыл в разбитом полку неделю и убедился, что подполковник, командир полка, подлежит не расстрелу, а награждению. Дело в том, что полк оказался на направлении сильного удара врага и выдержал то, что предназначалось всей армии. Иначе говоря, своим героизмом и своими потерями он не предал армию, как утверждал командующий, а спас ее. Как должен был поступить капитан Смирнов?

Ванас посмотрел на Шилина, уже начинавшего догадываться, к чему клонит его собеседник.

— Доложить командующему, — ответил Шилин.

— Так он и поступил. И спас человека, дело, а главное — справедливость. Хоть капитану Смирнову очень трудно было доказать, что прав он, капитан, а не генерал-лейтенант. Во время войны, когда человеческая жизнь не так уж дорога. Сперва его самого хотели судить, вместе с подполковником. Но потом вмешался член Военного совета — и справедливость восторжествовала. Добавлю, Петр Петрович, что мой друг Смирнов награжден за это орденом Красного Знамени, а подполковник (теперь он уже генерал-полковник) — орденом Ленина. И, конечно, все его офицеры и солдаты. Теперь поступок Смирнова назвали бы принципиальностью, а я бы сказал — это порядочность.

— Так, — произнес Шилин после минуты молчания, — кто же здесь, в институте, капитан Смирнов?

— Вы, Петр Петрович.

— Разве в институте кто-то предан суду и нуждается в моей помощи? — с наивной улыбкой спросил Шилин.

— Вот именно, — подтвердил Ванас.— Вот уже не первый год судят силикальцит. Теперь, как я понимаю, вас прислали, чтобы подготовить, аргументировать все дело. У вас есть полная возможность доказать всю несправедливость такого положения. Даже высокопоставленным людям. Ведь традиции дивизии Панфилова к чему-то обязывают. Простите меня, Петр Петрович, если что-нибудь…