Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 2

9. Таким образом, современная физика одушевлена однородными, общими стремлениями. В ней нет ничего такого, что заставило бы нас потерять доверие к ее познавательной ценности, к ее универсальному значению для всякого ума, устроенного, как наш ум.

Наука по-прежнему остается общим делом всех.

И если разум, «естественное просвещение», как говорили у нас в XVIII веке, «здравый смысл», как говорили в XVII веке, являются теми именами, которые дают этому коммунизму понимания, то наука есть воистину дело разума. Она рациональна в своих мельчайших частях, ибо она всегда имеет своей целью необходимость, и только ее и имеет целью. Сама по себе она не интересуется никаким практическим применением. Она предоставляет это различным прикладным знаниям, обрастающим ее. Она, наконец, всегда вбирает в более обширное творение индивидуальные особенности, имевшие для нее лишь временное значение. Слова Клод Бернара остаются верными: «Если искусство – это я, то наука – это мы».

10. Наука – это мы: в этой формуле ясно сказывается чувство объективности науки, объективности, сделанной из необходимости и универсальности. Наука – это то, что знаем все мы, что не зависит от моего вкуса, моего склада ума, моей воли, моего произвола, а от общих свойств наших интеллектов: от человечески необходимых и человечески универсальных свойств и условий познания. Такого рода антропоморфизма нельзя избегнуть; но достаточно заметить, что, понимаемый таким образом, он является антитезой антропоморфизма в обычном смысле слова. Наука – это наша мера вещей, но это не мера вещей того или иного человека, того или иного умственного типа, того или иного общества: а ведь в этом последнем смысли понимают обыкновенно слово «антропоморфизм». Если желать применять эпитет «антропоморфный» к науке, то следует взять термин άνθρωπος не в индивидуальном или видовом, а в родовом смысле. В этом случае слово «антропоморфный» равнозначаще с понятием о необходимом и всеобщем для всего, принадлежащего к человеческому роду. И если не желать пускаться в область беспочвенного мистицизма, то слова «необходимый и всеобщий» могут означать для человека лишь то, что принудительно навязывается всем существам.

Но это в то же время раскрывает перед нами и момент субъективности в объективности науки. Наука есть творение человека, инстинкт вида, продукт, общий всем человеческим обществам на некоторой ступени их умственного развития. Она – творение человечества. Бэкон сказал, что искусство – это «человек, прибавленный к природе». Взятое таким образом, это выражение ошибочно, ибо не человек вообще прибавляется здесь к природе, а отдельный человек, индивид. Искусство – это природа, рассматриваемая через некоторый темперамент, некоторый исключительно оригинальный гений. Но формула Бэкона отлично подходить к науке: в этом случае подлежащее предложения может быть взято во всей своей общности. Наука – это человек, прибавленный к природе, это общая природа, рассматриваемая через человеческую природу; это то, к чему должны одинаково прийти все люди, когда они пытаются придать максимум достоверности и точности своему знанию.

Отсюда следует, что психологическая структура человека, что функционирование его познавательных способностей должно оставлять в науке неистребимый след. Наука носит на себе печать человеческого изготовления. В ней всегда будет чувствоваться вмешательство работника, каково бы ни было его желание стушеваться, желание скорее отражать, чем преломлять и искажать. Но в ней дает себя знать вмешательство не того или иного частного работника, если не говорить об исключительных случаях и не иметь в виду оттенков, исчезающих вместе с временем и успехами науки. На всяком научном произведении критика увидит клеймо человеческого труда, а не печать той или иной отдельной личности.

11. Все предыдущее приводит нас к следующему заключению: ничто не побуждает нас рассматривать современную физику как образчик произвольных спекуляций или как простую сумму технических правил. Ничто не побуждает отнять у нее ее теоретическую, познавательную ценность. Кризис, который будто бы пережила физика и который якобы завершился ее официальным банкротством, существовал, может быть, в воображении литераторов и полемистов. Во взглядах физиков на их науку и в полученных ими результатах невозможно найти серьезных оснований в пользу этого утверждения. А к кому обращаться за разрешением этих вопросов, как не к физикам? Физика – это произвольный декрета духа, физика – вовсе не объективная и экспериментальная наука, физика – вовсе не наука о природе, не «физическая наука»: все эти остроумные рассуждения напоминают гегелевскую диалектику и искусство примирения противоположностей. Но если сопоставить это истолкование с фактами, т. е. с историческими данными, с документами, находимыми у физиков, то оно оказывается основывающимся на простом злоупотреблении словами. Сторонники его просто искажают смысл некоторых весьма образных выражений, употребленных в видах бóльшей резкости некоторыми учеными в их борьбе с непримиримым метафизическим догматизмом прежней механистической концепции. Они совершенно извратили смысл происшедшего в современной физике изменения, изменения нормального, совершающегося в направлении ее эволюции и общей научной эволюции, по крайней мере, с эпохи Возрождения. Это истолкование ни в чем не соответствует духу современной физики; оно совершенно не считается с ним, не считается с потребностями и истинным состоянием современной физической науки. Поэтому, если оно и вызвало оживленный интерес у публики и у философов, то физики, вообще говоря, отнеслись к нему равнодушно и пренебрежительно.

Достаточно анализировать хотя бы самым общим образом философские идеи современных физиков, чтобы убедиться в их крайнем многообразии и различии. В них можно встретить отзвуки самых противоположных направлений современной философской мысли. В общем, с точки зрения объекта физики мы встречаем физиков, для которых сущность вещей заключается в качестве (Оствальд, Дюгем, может быть, Липпманн), и других физиков, для которых он заключается в количестве (огромное большинство кинетистов). С этим делением пересекается другое, по вопросу о теории познания. Одни думают, что в научном познании исчерпывается вся природа объекта, что в конечном результате физика поглотит метафизику и что не будет больше непознаваемого (Оствальд, большое число кинетистов). Другие думают, что научное познание лишь часть познания, что оно ограничено, что оно никогда не удовлетворит само себя: Ignorabimus (Дюгем среди метафизиков качества; Дю Буа Реймон среди механистов). Оствальд думает, что. если можно было высказываться за ignоrabimus, то потому, что стояли на точке зрения механистической и атомистической концепции. Однако, Дюгем, исповедующий, как и Оствальд, метафизику и космологию качества, высказывается, с точки зрения чистой физики, в пользу этого самого ignorabimus.

Но, несмотря на эти различия в философских воззрениях (мы здесь брали лишь крайние тезисы, оставляя в стороне все оттенки), между всеми физиками царит полнейшее согласие насчет физической науки, ее общего духа, ценности ее результатов и того, чтó обосновывает эту ценность.

В то время, как о философии (по крайней мере, в известной мере) всякий может сказать, как и об искусстве: философия – это я», мы вынуждены, в конце концов, все сказать: «наука – это мы».

Что такое рациональная наука? Это некоторая попытка объяснения вещей. Что же характеризует эту попытку? То, что она опирается на нашу уверенность, что за мимолетной изменчивостью явлений дух способен обнаруживать неизменное. Заниматься рациональной наукой это значит, согласно самому определению, стараться формулировать некоторые постоянные отношения в виде суждений, именующихся законами. А что такое вещи, которые приходится объяснять? Это – явления, феномены.

Остается узнать, как мы формулируем законы. Возьмем ряд примеров из восходящих по степеням научности областей и, разлагая их на составные элементы, покажем, что они представляют собою конструкции, все более удаляющиеся благодаря своему субъективному или произвольному характеру от тех опытных данных или материалов, которые являются как бы принудительно-навязанными нам.

«Увидев молнию, слышишь гром». Вот закон, обнаруживающий постоянное отношение. Свое содержание он высказывает независимо от всех изменчивых условий времени, места, воспринимающих лиц.

Что такое «молния», «гром»? Это данные нам явления, представляющие собою в первом случае зрительное, во втором – слуховое впечатление, и связанные отношением временной последовательности. Да и сама идея временной последовательности тоже – данный нам элемент; каковы бы ни были ее происхождение и сущность, – она также принудительно навязывается нам, как и чувственные впечатления. Таким образом все элементы нашего закона являются данными нам представлениями, в создании которых, как мы это сами ощущаем, наша свободная творческая деятельность не причем. В лучшем случае проявления ее могли бы быть сведены к тому, что она выделяет в поле сознания некоторые представления, которым придает своего рода законченность, изолируя их, рассматривая отдельно, превращая в предметы и наделяя именами. Но ведь каждое отдельное представление и без того с такой четкостью выделяется из непрерывного ряда идей и ощущений – так сказать дефилирующих перед нами, – что едва ли есть основание настаивать на этом личном вмешательстве нашего ума. – Рассмотренный нами закон типичный образчик общедоступных индукций, из которых составлены науки, где теории отведено мало места.