Коллектив авторов - Большая война России: Социальный порядок, публичная коммуникация и насилие на рубеже царской и советской эпох

Помимо конфликтных линий в восприятии и представлении плена носителями опыта и писателями — современниками войны, литературные произведения о войне и плене раскрывают перед нами напряженную конкуренцию советской и эмигрантской коммеморативной и художественной традиций. В отличие от советского мнемонического нарратива страдания и героизм пленных в эмиграции описывались с целью мифологизации старой русской армии и самоидентификации социальной группы, помещенной в чуждую среду и пытавшейся вписаться в европейскую (антигерманскую и антисоветскую) дискуссию о завершившейся войне{351}. Наиболее известным художественным произведением, созданным в условиях эмиграции и тематизировавшим плен, является роман Петра Краснова «Тихие подвижники. Венок на могилу солдата Императорской российской армии». К разряду устойчивых мифологем, положенных в основу переработки переживаний плена, относится представление о непобедимости и несгибаемости духа пленных в их верности царю и отечеству. В своем произведении Краснов назвал плен «страшным и больным местом», в котором «томились» русские солдаты и офицеры. Вопреки устойчивым представлениям фронтовиков и командования о пленных как потенциальных предателях, писатель пытается представить лагеря еще одним местом жертвоприношения русской армии: «Так много грязи и тяжелых рассказов про плен, там много ужасного»{352}. Пиком жертвоприношения и мученичества пленных русской армии для читателя, в описании Краснова, является упоминание попыток пленных отрубить себе пальцы, чтобы только не работать на врага и не предавать тем самым родину и союзников{353}. Как известно, сам автор произведения не был в лагерях военнопленных, поэтому для создания у читателя ощущения аутентичности рассказа и соответствующего эмоционального настроя Краснов ведет повествование от лица сестры милосердия:

…и я боялась увидать пленных, и я увидала, вошла в их простую томящуюся душу… И мне не стало стыдно за них. Первое, что ей бросилось в глаза, были белые русские рубахи и чисто вымытые бледные истощенные страданием, голодом и тоскою лица. Низко, русским поясным поклоном поклонилась она всем и сказала: «Россия-матушка всем вам низко кланяется» — и заплакала. В ответ на слова сестры раздались всхлипывания, потом рыдания. Вся палата рыдала и плакала{354}.

Сопоставление произведений литературы и мемуаров, созданных в Советской России и в эмиграции, также свидетельствует о сознательном противостоянии мнемонических нарративов. Так, в воспоминаниях Михаила Георгиевича, написанных скорее с прогерманских позиций, встречается критический отзыв об описании австрийского плена у А. Толстого: «Еще невероятнее и неправдоподобнее ужасы австрийского плена в романе “Хождение по мукам”»{355}. Данный тезис, однако, требует более детального и взвешенного анализа.

Наряду с публицистическими произведениями, официальной пропагандой, дидактическими пособиями, юбилейной традицией и кино, литература становится одним из важных медиумов переработки опыта Первой мировой войны не только в межвоенной Европе, но и в России. В классическом «сообществе переживаний», которое в Советской России образовывали авторы художественных произведений о плене, принципиальной для содержания романов и рассказов, сюжетных линий и расстановки ценностных акцентов являлась принадлежность авторов к одной из двух групп: к непосредственным носителям опыта или к современникам войны, пережившим ее вне лагерей военнопленных. В отличие от мемуаристов писатели не столь однозначны и прямолинейны в воспроизведении властных образцов толкования. Ключевые темы литературы о плене (насилие и смерть, повседневность, принудительный труд, возвращение и интеграция) превращаются в интересное сплетение и противостояние индивидуальных и групповых установок, устойчивых представлений, сформированных в тылу и на фронте, а также интерпретационных моделей, выработанных в лагерях. При этом своеобразным контрсообществом переживаний стали писатели русской эмиграции, художественные произведения которых не только отражают иную мемориальную традицию, но и создаются в противовес советской культуре памяти о плене Первой мировой войны. В отличие от опубликованных мемуаров о плене литературные произведения более выпукло изображают конфликт между представителями российского революционного общества и бывшими военнопленными, заключающийся в разнице опыта, поведенческих стратегий и интерпретаций произошедшего, а также взаимное недоверие и накопившиеся обиды. Маркирование пленных как «чуждых» лиц (со стороны первых) и однозначная самовиктимизация (со стороны вторых) во многом сближают литературную обработку памяти о плене Первой мировой войны в России с европейской мемуарной традицией и еще раз ставят под сомнение тезис о «забытой войне».

Гражданская война в России, точнее, на территории бывшей Российской империи ознаменовалась беспрецедентными по числу жертв и жестокости еврейскими погромами. В 1918–1920 годах только на Украине приблизительно в 1300 населенных пунктах произошло свыше 1500 еврейских погромов. Было убито и умерло от ран, по разным оценкам, от 50–60 до 200 тысяч евреев. Около 200 тысяч было ранено и искалечено. Были изнасилованы тысячи женщин. Около 50 тысяч женщин стали вдовами, около 300 тысяч детей остались сиротами[38]. Погромы происходили в основном в пределах бывшей черты еврейской оседлости, однако имели место и в городах, ранее не входивших в черту, в случае проживания там даже небольшого еврейского меньшинства{356}. Сведения о погромах и погибших стали более или менее систематически собираться с мая 1919 года[39], однако точное число жертв вряд ли когда-нибудь будет установлено.

Еврейским погромам эпохи Гражданской войны современники и историки неоднократно пытались найти рациональные объяснения. Назовем некоторые из них: месть за участие евреев в большевизме и разрушении России; экономические противоречия, обострившиеся в период хозяйственной разрухи; банальное стремление погромщиков пограбить; на более конкретном уровне — «неправильное» голосование еврейских партий в Раде по вопросу об украинской независимости; выстрелы по отступающим войскам из окон еврейских квартир или домов и т.д. и т.п.{357}

На наш взгляд, очевидно, что эти объяснения служат лишь для «рационализации» иррационального. Если Троцкий возглавляет Красную армию, следовательно, надо отрубить руки местечковому сапожнику, изнасиловать его жену и размозжить голову его ребенку — понятно, что в этом силлогизме что-то не так. Если еврейские социалистические партии «неправильно» голосуют в Раде, то какую ответственность несут за них избиратели, проголосовавшие за партии религиозные или, в большинстве своем, вообще не участвовавшие ни в каких выборах и от политики далекие? Если евреи хотят сражаться против большевиков в рядах белых, то почему их категорически не приемлет офицерское сообщество, ведь они ведут себя политически «правильно»? Наконец, в схему «ответственности» евреев за большевизм и погромов как «наказания» за это не укладываются погромы, осуществлявшиеся частями Красной армии при малейшем ослаблении дисциплины{358}.

Историки 1920–1930-х годов объясняли погромы белых тем, что они были «реставраторами» и монархистами{359}. Даже если бы это было так (не вдаваясь в детали, заметим, что это по меньшей мере неточно), консерватизм или даже монархизм тех или иных политических или военных лидеров совсем не обязательно должен привести к еврейским погромам. Петлюровцы были республиканцами и социалистами, однако некоторая их часть убивала и грабила евреев с не меньшим энтузиазмом, чем белые. Причины погромов 1918–1920 годов можно понять, только если рассматривать события в исторической перспективе — и долго-, и краткосрочной. Еще Иосиф Шехтман высказал бесспорную мысль, что «еврейские погромы периода Добровольческой армии носили чисто военный характер». «Устраивали их исключительно регулярные части Добровольческой армии»{360}. На наш взгляд, чисто военный характер носили почти все погромы эпохи Гражданской войны, осуществленные регулярными или квазирегулярными войсками Директории, Красной армии, григорьевцами, отрядами Булак-Балаховича или различными вооруженными бандами. Собственно, к антиеврейскому насилию эпохи Гражданской войны не совсем подходит термин «погром». Обычно под погромами все-таки понимаются более или менее стихийно вспыхнувшие насилия против евреев, осуществляемые какими-то группами гражданского населения. Войска в дореволюционной России появлялись на сцене, как правило, для усмирения погромщиков. В период Гражданской войны гражданское население, в основном крестьяне, присоединялось к грабежам, начатым войсками[40].