Коллектив авторов - Живая вода времени (сборник)
Спустя несколько дней по туристической путевке она улетела с каким-то молодым боксером в Турцию. Боксер занимался перепродажей краденых машин, еще не разбогател, но как уверяла Эльвира, был перспективен и подавал хорошие надежды стать богачом. Пока Коромыслов копил деньги на увеселительную поездку, Ксения страшно мучилась, колебалась между ним и бритоголовым парнем – и наконец сделала твердый выбор.
Сергей Соколовский
Недопетая любовь
Отзвенит Судьбы вечный колокол,
Приготовят меня ко сну,
Но душа моя белым облаком
В неземную рванет весну.
А когда родня перекрестится,
Предрекая мне упокой,
Я вернусь к тебе ясным месяцем,
Подожди меня за рекой.
Жизнь – бескрайняя. Память – светлая.
Погрустим с тобой у воды.
Ты – любовь моя недопетая,
Отраженье моей звезды.
Тропа неисповедимая
Горит полночная звезда,
Горит во мгле, не догорает.
Куда зовет меня, куда? —
Один Господь об этом знает.
И я, отверженный Судьбой,
Иду, как инок нелюдимый,
Пред тем, как стать самим собой,
Тропою неисповедимой.
Опрокинулось ясное солнышко.
Из потемок доносится брань.
«Сторона ли моя ты, сторонушка,
Вековая моя глухомань!»
Закатилась надежда-горошина.
Накопились земные грехи.
Позабыта душа, позаброшена,
И остались нужда и стихи.
С изможденным лицом, как уродина,
Где давно ни купить, ни продать, —
Глухомань моя, вечная Родина,
Вековая моя благодать!
Мне б родиться сотню лет назад,
Пробудиться в запахе весеннем,
Окунуться в яблоневый сад,
Где закатом догорал Есенин.
Мне б разбить тоталитарный лед
На глазах невыносимой скуки
И рвануть на тыщу лет вперед,
Где любовь опережает муки.
Отшумел камыш последней пьянки.
Отгуляла молодость моя.
Не слыхать есенинской тальянки.
Только грусть да крики воронья.
Только жизнь беспомощно бледнеет,
Да костер давно минувших дней
Одиноко светит и не греет
На опушке памяти моей.
Там вдали, за каменной грядою,
Зеленеют хвойные леса.
И туман, склонившись над водою,
Поднимает руки в небеса.
Затаив надежду и тревогу,
В предрассветной зыбкой тишине
«Выхожу один я на дорогу»,
Что, как ветка, тянется ко мне.
Вдалеке, за черными холмами,
Слышу песню тихую твою.
Но любовь и пропасть между нами,
И один, как проклятый, стою.
Жизнь откровением чревата,
И дни отсчитаны Судьбой.
Где правых нет и виноватых,
Есть право быть самим собой.
Но посмотрев на вещи здраво,
Какое счастье – в землю лечь,
Где виноватых нет и правых,
Где права нет себя сберечь!
Положи мне цветы в изголовье,
Поцелуй на груди Божий крест.
Я с тобой исцелился любовью
И теперь дотянусь до Небес.
Пожелай мне светлейшего края
И о прошлом одна не грусти.
Я при жизни тебя выбираю,
А за то, что не вечен, – прости.
Ангел-хранитель
Друг мой единственный, ангел-хранитель,
Криком души раздели мою боль,
Может, услышит Небес Повелитель
И разрешит не расстаться с тобой.
В пекле страдания сердце пробито,
Вскрыты глубокие вены дорог.
Сколько еще здесь тоски пережитой,
Сколько терпенья испытывал Бог?!
Ангел, прости мне молчанья минуту,
Слезы скупые надеждой утри.
Видно, душой я предчувствую смуту:
Смуту снаружи и смуту внутри.
Владлен Дорофеев
Из цикла «Покоритель Москвы» Джохар
Боль обожгла глаза, пронзила насквозь, и душащая теплая кровь обагрила грязно-бурый заплеванный привокзальный снег.
Падая, Джохар понял, что проиграл эту схватку какому-то уроду. Хлопнувшись в холодное снежное месиво, он завыл от всепоглощающей, бессильной боли, но не телесной, а той, что внутри, где-то в самой глубине, в сердце, вне сердца, в душе. Завыл, заскулил, завизжал так, что противник застыл на мгновение.
Этого оказалось достаточно. В безумном прыжке Джохар выбросил тело вперед, и как остервеневшая дворняга, оскалив окровавленные клыки, вцепился ими что есть силы в оголенную и смердящую ногу бомжа. Тот только охнул, присел и, с шумом испортив воздух, рухнул, глухо ударившись затылком об оледеневший асфальт.
Джохар вскочил, харкнул горечью на поверженного, ринулся в толпу бродяг. Те испугались, расступились и еще долго смотрели вслед улепетывающему со всех ног Джохару. Он спиной чувствовал ненавистные взгляды, понимал, что силы на исходе, и бежал, бежал, обливаясь слезами обиды и страха.
И все-таки он выжил! Если бы. если бы он остался лежать в том дерьме, забили бы до смерти. Да, да. Они-то видели, как он выхватил у вьетнамца баксы – плотную пачку «зеленых». За нее забили бы. Без передыху… Насмерть!
Джохар долго еще бежал. Так ему казалось. На самом деле он плелся, еле передвигая ноги. Брел по темным переулкам и дворам, поминутно оглядываясь, боясь, что ведет за собой «хвоста». Нервная дрожь в коленях мешала ходьбе. Перехватывало дыхание. И голова кружилась, как будто снова он в горах скрывался от бомбежки.
Давно надо было уходить. Все соседи, побросав квартиры, подались к своим, за Терек, в Россию, еще полгода назад. Но мать все чего-то ждала и продолжала стеречь картинки в музее. Кому они нужны, тряпки расписные! Видел он, как горел музей. Хорошо горел. Даже мокрый снег, валивший с чадящего неба, не мог затушить огонь. Джохар только и успел в этом пылающем аду слегка присыпать острыми осколками оплавленного кирпича, еще обжигавшего сбитые в кровь ладони, остывшее тело поседевшей вмиг матери. Из соседних развалин заработали снайперы. Забавлялись, наверное. Уходить надо было. В горы. Не до похорон.
Ему везло. Набрел на расстрелянный взвод пехотинцев. Автоматы брать не стал – тяжелые. По вещмешкам собрал провизию: банки тушенки, сгущенки, галеты, спички. Новобранцы, наверное. У обстрелянных, что давно в бою, иной раз по три дня жратвы не было, сам им картошку носил по вечерам. А эти еще при сигаретах. Нашел шапку, почти новую, офицерскую, опаленную только слегка. Снял штык-нож. Так и вышел ночью из города. Не стреляли почти.
Вообще, ему повезло в жизни. В Грозном уцелел, в горах не замерз, с голоду не подох. И сегодня вот выжил. В Россию вышел и теперь год в Москве обитает. Любой бомж, мент, шлюха каждая на Курском вокзале знают – нет среди них ему ровни. Оттого и прозвали его так гордо – Джохар. И хотя хрупок и мелок, бил всех. Хитростью бил, сноровкой. Жестоко бил, коротко, быстро, наскоком.
Дрожь улеглась, но осталась разбитая вялость в теле, тяжелый гул в голове, и вновь четко обозначилась острая боль в носу.
Загреб в пригоршню свежий снег. Оттер грязные ладони, запекшуюся кровь с лица. И только тут понял, что руки свободны! А ведь он потому и драться толком не мог, что зажимал все время в правом кулаке те самые доллары. И когда бежал. Да, да. Всю дорогу они были при нем!
Разбитые губы безвольно затряслись, мутный взгляд заметался по сторонам. Еще мгновение – и он забился бы в истерических конвульсиях, как вдруг ощутил, что что-то пружинит под левой ногой. Осторожно, будто наступил на гадюку, перенес грязный ботинок в сторону и сквозь пелену слез разглядел знакомый сверточек заветных долларов. Вот они, родненькие, хорошие такие! Целехоньки!
«Значит не зря все, значит, все не зря», – шептал он, направляясь на свет торговой палатки.
Долго изучал за заиндевевшими стеклами скудный товар в ярких упаковках.
– Ты че там хлебальник раззявил? – начала разминаться базарным рыком продавщица.
Джохар только улыбнулся в ответ:
– Пакеты есть? Чтобы много выдержали.
– Даже с девками голыми, – примиренчески ответила она.
– Два, – твердо произнес Джохар.
– Деньги гони, – радостно донеслось из узкого окошка.
Джохар с трудом снял резинку с тугой пачки. Смахнул грязь с верхней купюры и поднес ее к освещенной витрине. Сто! Он немного полюбовался серо-зеленой бумажкой с портретом незнакомого длинноволосого мужика и покрутил ею перед окошком.
– В общем, так. На все. Сама знаешь чего. В два пакета.
Обалдевшая баба долго не могла сообразить, с чего начать. Сто долларов! Без сдачи!
Она перебирала бутылки, двигала ящики, выуживая оттуда ананас, банку мидий. Замершие скрученные пальцы не слушались ее, и она с трудом выбивала на калькуляторе очередные цифры.
– Слышь? «Колу» или «Спрайт»?
– И то, давай, и то, да шампанское «Советское», а не «Спуманту».
Дожахр балдел. Не зря все, не зря! Он выжил и теперь не торопил продавщицу. Наслаждался ее смятением. Сегодня его день!
Наконец сбоку заскрипела дверь. Баба появилась в клубах пара, выволакивая за собой пакеты. Она долго гладила бумажку. Придирчиво подносила к свету. И успокоившись, поинтересовалась:
– Дотащишь?.. Ну, давай, фартовый!