Коллектив авторов - Поляна № 2(2), ноябрь 2012

В сентябре сели шить подвенечное платье по всем канонам: с символическими вышивками и перламутровым бисером; соседки кряхтели, снимая мерки, а в Ней с каждым днем нарастала тревога: все больше и больше тюль напоминал паутину, и он был противен, как и эти лабиринты сватовства, сплетенные бабушкиными руками… но почему-то не хватало сил взять ножницы и разорвать этот белый кокон, раскромсать на мелкие кусочки и, закрыв глаза, Она смотрела сквозь ресницы на этот гнусный саван, в котором все жаждали похоронить Ее заживо, от которого в комнате стоял густой, почти осязаемый запах, и от обиды накатывались слезы…. И только ночью, сквозь успокаивающий шепот цикад, матушка, наклоняясь над ней, говорила: «Когда-нибудь ты поймешь и это»…

Солнечной октябрьской субботой, к дому, где уже собрались соседи и детвора, подъехали разукрашенные цветными лентами фаэтоны; бледный жених в костюме из тонкого сукна с увядшей хризантемой в петлице под общий гул друзей и родственников вывел из дома невесту, а вспотевшие музыканты надрывались, играя на старых инструментах, повидавших не одну сотню таких свадеб; во главе накрытых столов вдоль всей улицы под шатром сидела Она, теперь в качестве невесты, потупив взор, задыхаясь от кружевных рюшек и тяжелых украшений, навешанных друг на друга, слушая тетушек, которые учили, на какую сторону кровати Ей нужно лечь, чтоб родился «наследник и почитатель Седин». Вспоминала, как бабушка учила дышать только через нос, и молиться, чтобы родился Сын; зажмурив глаза, видела яркие звезды на черном летнем небе, летучих мышей, висящих на камнях вверх тормашками, говорящих о том, что первенец должен быть не иначе, как мальчик, и уже ненавидела эти доброжелательные руки, которые прикасались к Ее волосам и будто невзначай дергали за них: «А вдруг это парик?»; от боли разрывалась голова и не хотелось есть, да и нельзя было, ведь Она на виду у всех…. Прозвучал последний тост, и вожделенные взгляды гостей стали провожать молодоженов. Бабушка давала последние наставления, друзья хлопали мужа по плечу: «Не подведи!», и только матушка, уже не скрывая горьких слез, крестила на дорогу, не произнося ни слова, и над их головами шел снегопад из лепестков роз, приглушавших звуки, застилая глаза мокрой пеленой…

Она не знала, как лечь, как раздвинуть сведенные судорогой от стыда ноги и в ужасе ожидала того, что должно было произойти, не понимала, чего Он хочет, почему кряхтит, месит груди, как тесто: «Зачем, мама? Для чего эти слова, напоминающие брань во дворе, нет, хуже дворовой брани, они как склизкий мох, покрывающий камни в воде…», а Он трогал и мял, кусал и входил с ожесточенностью неутоленного желания, с доказательством своего Мужества и Звериной Силы…

«Отпусти!» – просила Она, «впусти!» – приказывал Он…

Шла борьба, которую Она и не смела выиграть, потому что даже не имела право противостоять… Это было Его Законным Желанием, но все Ее существо понимало, что это насилие, и что «Не так это, мама, не так!», и скоро эта возня получила логическое завершение; с Ее первым криком, с первым стоном, с первым скрипом разрываемой плоти… Он стал обладателем Первенства из Первенств, принял как дань своей Силе то, что женщина может отдать только раз в жизни…

…И в темных углах Его души рождалось уродливое животное, которое Он лелеял на протяжении стольких лет, великое чувство Удовлетворения и Власти поглотило его целиком, и именно сейчас на мгновенье Он вспомнил избитого им в подворотне человека, просящего пощады…

Да, пожалуй, тогда впервые Он испытал это , и с тех пор природная жажда насилия над живым существом, не давала ему покоя, дразня и толкая во все заварушки и беспричинные драки;…теперь, вылезая с визгом из своих первородных вод, это чувство заполняло все вокруг, отзываясь сладкой болью в животе: «Замолчи!», и Наслажденье покрывало все тело мурашками, пробуждая своеобразную нежность ко всему окружающему и даже к слезам этой глупой плоти, уже принадлежащей ему «…пока смерть не разлучит вас… во веки веков…аминь»…

Она села на углу кровати, которую приготовила заботливая свекровь, постелив шелковые простыни, расшитые собственноручно, все еще не понимая, что с ней произошло, и тут же зашла сама свекровь, стоявшая все это время за дверью, чутко следившая за ходом событий. Оглядев их суровым взглядом, она подошла к кровати и просветлела в лице, поцеловав невестку в лоб, перекрестила и, аккуратно собрав простыню, вышла из спальни, деликатно прикрыв за собой дверь. Наутро простыня эта висела на балконе, раненым приведением развеваясь на ветру – доказательство того, что мир не перевернулся и все осталось на своих местах, ведь соседки давно уже собрались у их дома в ожидании этого события, потому что каждая такая простыня доказывала, что они не зря прожили столько лет со своими мужьями, не зря терпели все это, и получали сполна, глядя на этот шелк в алых, как маки, пятнах, чувствовали себя святыми, и излучали свет; каждая из них вспоминала свою боль и сердце наполнялось радостью от мысли, что «И Она испытала то же самое , а может быть и хуже?»…

Потом они собрались в гостиной поздравить счастливую свекровь, проверяя на ощупь подлинность пятна , словно бы проверяли на прочность весь свой мир и, удостоверившись, что это не краска, и оно уже никогда не застирается, садились вокруг приготовленного стола со сладостями и красными яблоками – неизменная дань девственности, жадно обсуждая новости двора, дожидались выхода невестки. «Как ты себя чувствуешь, дорогая?» – заглядывая в глаза кудахтали фальшивыми голосами, считая своим долгом провести жесткой рукой по спине, мысленно определяя по темным векам: сколько раз этой ночью Ей пришлось испытать это…

«А шерстяные носки одела? Смотри, не простудись и семь дней не купаться, это мы тебе говорим, ну конечно, ты же этого не знаешь, какая прелесть, как же тебе повезло, соседка!»; а Она стояла, бледная и униженная, опустив глаза, вспоминая ветер, который на этот раз не смог унести Ее в страну Грез, потому что бабушка крепко привязала Ее к кровати, когда Она хотела сбежать из-под венца в голубятню и запереться на крыше, к Ней приставили братца, который то и дело ехидничал: «Птичка в клетке, скоро твой голубок прилетит, и тебе никуда не деться!»; и слезы прожигали до костей все лицо, сдавливая горло крепче веревок на руках; хотелось умереть от отчаяния и безысходности, если бы только не очередные силки бабушки, из которых Ей никогда не удастся вырваться и ничего уже не поможет… «Неужели это и есть смысл жизни? Зачем, матушка, зачем все это? Чтобы я повторила твой путь след в след, как это делают на протяжении веков все женщины, неужели ты меня так ненавидишь, мама?!»…

…В тяжелых муках родился Ее первенец, «Слава Богу, мальчик!»: крупный, здоровый мальчик, что означало большой Праздник. «У тебя Сын!» – говорили счастливые врачи и няньки. «Мальчик!», а значит, можно будет спокойно справить Рождество, потому что когда появляется мальчик, то не скупятся; «Мальчик!», и значит, вино польется рекой, соберутся друзья, приведут священника, напоят его и он, уже невменяемый, благословит «Его Мужское Достоинство!»; и будет много проституток, привезенных из квартала Кривых Крыш, которые будут веселить их всю ночь и получать залог золотом «Наперед, чтоб через тринадцать лет мой сын узнал, что такое женщина!», и только когда допьют последнее вино, когда поставят последний синяк под глазом шлюхи, и уделают весь дом испражнениями своей Радости, закончится эта Сыновья Оргия, эта дань родившемуся на свет мальчику, продолжателю рода и почитателю седин…. А через месяц, еще не крещеный, этот мальчик задохнется от пеленки, по неосторожности упавшей ему на лицо, «какое горе!», траур завесит все зеркала и окна черным тюлем в домах, где ждали этого первенца; будут провожать всем двором маленький гроб, плакать и молиться, а Она, ничего не понимая, будет стоять окаменевшая и просить: «Верните мне моего мальчика, где мой ребенок?»…

В день, когда смерть впервые показала Ей свой оскал, Фантазия стала Ее единственным другом и оружием… она была преданным, как пес, подобранный на помойке еще щенком и выращенный в тепле домашнего очага; в своей Фантазии, Она, сидя у окна, тихо перебирала зелень, и никто бы не подумал, что именно в эти минуты, Она в своих мыслях кричала как обезумевшая, кричала так, что вены вздувались на шее, и Она давно бы перерезала бы их, если бы только могла, если бы у нее хватило мужества и сил, и если бы Она знала, что матушка переживет Ее смерть… Благодаря ему, своему Кормильцу, текла у Нее по венам эта Фантазия, руки от которой были исколоты до фиолетовых синяков, потому что врач приезжал трижды в неделю и делал уколы: «Скоро все пройдет, моя дорогая, у тебя еще будут дети, только успокойся и начни разговаривать с нами»; но Ей нечего было сказать… только Фантазия… самое сильное и ненаказуемое оружие, ведь Она могла им пользоваться на улице, помогая бабушке перенести сумку, или слепому, переходящему дорогу: в своей Фантазии Она могла бросить Его на проезжей части, или сказать, что он слеп, черт побери, и что «не надо соваться на улицу, когда слеп!»; и власть этого оружия была безгранична и непредсказуема. Она пользовалась ею, когда свекровь давилась за обедом, представляла, как та, задыхаясь, багровеет, потом синеет, а Она не двигается с места, и та кашляет все тише и тише, уже хрипит, но к ней никто не подходит, потому что это Ее Фантазия и никто не смеет вмешиваться в нее: «Да будет так!»; мысленно возвращала свекру оплеухи, когда он «случайно» в узком проеме коридора трогал Ее за ляжки и груди, а Она не смела возразить, но на всякий случай получала оплеуху, а потом тот надолго запирался в туалете… Но большее удовольствие Ей доставляло медленно, продумывая каждую мелочь, каждый свой жест, убивать Его, своего мужа, мстить Ему за потерянного сына, убивать и воскрешать миллионы раз: «Что может быть хуже, чем не принадлежать самому себе? Быть рабом другого человека, человека с оружием, моим оружием…», – думала Она, пытаясь освободиться от Его оков, от данной клятвы быть верной женой и добропорядочной матерью, понимала, что Она Его рабыня наяву , а Он раб только в Ее мечтах , в больном воображении; видела вокруг себя сплошные пересуды и обвинения: «Сына-то недоглядела!»; знала, что кроме унижения Ее ничего не ждало, и мысленно ставила Его на колени, на толченый камень, и острые крупинки, врезаясь в Его плоть, покрывались кровью, и каждая из них причиняла Ему лишь одну сотую той боли, которую Он причинял Ей каждой секундой своего существования; так Она наслаждалась, не в силах простить смерть ребенка и бесконечные унижения, перенесенные за эти долгие месяцы, знала, что это никогда не кончится, что всю жизнь, неудачную и грубую, как холщовая ткань, уже не перешить заново, и каждый раз, когда Он приходил к ней ночью, Она мысленно царапала Ему лицо до крови, но наяву не смела возражать его животной прихоти, потому что однажды, после Великой Уборки, когда у Нее болело все тело и низ живота, Она попросила отложить э то, сославшись на усталость, но не успела договорить, и ничего не поняла, а только увидела Его кулак, очень близко к лицу, и полетели искры, как в детстве, когда однажды разбила нос… Наутро сиреневый цвет окрасил веко, а Он ушел в квартал Кривых Крыш и не возвращался оттуда неделю, а вернувшись, мучил Ее своими запоздалыми ласками, своим горячим кислым дыханием и жесткими руками, и каждый новый толчок его любви в голове отчеканивался словом «Ненавижу!», но сопротивляться нельзя, будет только хуже, надо зажмуриться и не чувствовать, не видеть, как будто поранилась ножом и бабушка, ругаясь, смазывает рану: ужасно щиплет, но надо терпеть; и скоро это Слово, как и все окружающее, приобрело ярко-красный цвет, проливая грибной дождь Ее души, орошающий холодные и пустые как банка из-под варенья чувства, а Он вставал, довольный Ее слезами и ненавистью, принимая их за любовь, хлопал по щеке: «Умница, хорошо себя вела», и Она, выдавливая сквозь слезы улыбку, гнуснее которой не видел свет, мысленно осыпала Его самыми жуткими проклятьями, уходя в черные лабиринты своей Фантазии и Памяти, чувствуя на лбу клеймо и боль железных оков на запястьях…