Коллектив авторов - Поляна №1 (7), февраль 2014

Было два часа ночи, лампы светили на стены вокзала, а ту кромку платформы, по которой ехал я, оставлял в полумраке, который мне самому казался зловещим, ибо точно в такую ночь и под этот же самый поезд «Москва – Алма-Ата» неделю назад бросилась какая-то женщина – и это видели ребята другой смены, пересказывавшие историю эту со многими подробностями. Словом, я ехал во власти мыслей о той трагической картине, о том, что в руке у меня пистолет и о том, что из пистолета этого мне позволено стрелять хоть даже в людей – и на лице моем, должно быть, все чувства эти были выражены явственно, а в полусумраке еще и ошаржированы.

Поэтому, когда я направил кар прямо на толпешку оставшихся на перроне провожающих, упорно смотрящих вслед уходящему поезду, лицо мое и крик:

– Разойдись! – вместо обычного «Дайте проехать, пожалуйста». – Прочь! Стрелять буду! – …вызвали ужас у повернувшихся ко мне людей.

По их лицам было видно, что они представили себя участниками американского вестерна.

– К вокзалу! – приказал я и приподнялся на ногах, словно стоя в стременах. – Раз!..

Далее считать не пришлось – все человек тридцать провожающих слаженным броском пересекли перрон и затолпились, толкаясь и шипя, у дверей вокзала.

Лишь один побежал не со всеми, а бросился вперед, перепрыгнул через рельсы, вскочил на следующую платформу и умчался куда-то в темень.

И мне показалось, что сейчас он обежит в темноте и бросится на меня сзади.

– Эй! К вокзалу, сказал! – заорал тогда я и направил пистолет в темноту. – Кому сказал?

И мужчина, вынырнув из темноты, покорно совершил обратный путь через рельсы и далее через перрон к зданию вокзала.

Вот, собственно, и весь инцидент. Далее до самых ворот посылочной базы я доехал без приключений, если не считать того, что все время оглядывался на оставшихся на перроне пассажиров, а пистолет держал направленным вперед и сжатым с такой силой, что потом, за воротами, пришлось самому себе разжимать левой рукой окостеневшие пальцы.

Голубая машина с надписью белыми буквами «ПОЧТА» прибыла минут десять спустя. Их задержал застрявший на переезде товарняк, а мобильных телефонов в те времена еще не было.

Усач из почтовой машины очень обрадовался, что деньги, присланные для выдачи зарплаты рабочим двух заводов, не уехали в Алма-Ату. Он взял у меня из-под ног серую сумку с сургучной печатью на маленькой фанерке, достал из кармана моей рубахи бумажку вагонного почтаря – и, сев в машину, укатил.

Произойди эта история четверть века спустя, кто знает, может быть, следующим утром на столе следователя лежало бы постановление прокурора об аресте похитителя социалистической собственности.

А тогда все окончилось лишь строгим выговором мне от начальницы посылочной базы за то, что диким выражением лица своего и воплем испугал я ни в чем не повинных провожающих.

Сверстники же мне тогда завидовали:

– Надо же – заряженный пистолет и десять миллионов в руках держал!

В разгульные годы перестройки, когда члены партии с тридцатилетним стажем сжигали прилюдно свои партбилеты и становились бизнесменами, дураки, подобные мне, поднимались по служебной лестнице в государственных учреждениях и пытались спасти державу, подобную кораблю в бушующем море и без экипажа. Так стал я штатным собкором газеты «Союз» при издательстве «Известия», что поставило меня в список лиц республиканской номенклатуры и врагов местных националистов.

Как раз в этот момент ко мне пришла бумажка, сообщающая, что машина, в очереди на которую стоял вот уж пять лет, ждет меня на базе «Облкультурторга».

Собкор московский в провинции – фигура солидная. Может статься, то была особая форма взятки? В отделе цен Облисполкома на бумагах мне доказали, что машина принадлежит мне по закону.

Только вот денег на нее у меня не было. Совсем.

При зарплате в три с чем-то сотни рублей в месяц я занял шесть тысяч триста на покупку машины.

И купил «Запорожец».

А через четыре месяца зарплата моя стала равной четырем тысячам – и я в два месяца рассчитался с долгом.

И, самое страшное, – все было по закону. Миллионы людей обеднели в тот 1990 год в десять раз, а десятки тысяч – обогатились во столько же. Банк, одолживший мне тогда деньги, получил такие дивиденды, что потеря в цену одного «Запорожца» вызвала на устах управляющего лишь улыбку:

– Чего вы беспокоитесь? – сказал он мне. – Это наши проблемы, не ваши.

Был друг у меня. Друг он мне и сейчас. Надеюсь, что будет таковым еще долгие годы. Звать его Виктором. Дружны мы с ним более тридцати лет, в минуты самые тяжелые не было мне более близкого человека, и столь же откровенно радующегося моим успехам, мне кажется, тоже. В студенчество мое, голодное, как у пса бездомного, ибо стипендии меня лишили еще на втором семестре из-за нежелания учить «Историю КПСС», он не только подкармливал меня и позволял неделями жить в его семье, но и изыскивал возможности подрабатывать. Будь, словом, сестра у меня или брат, я бы указал им на Виктора, чтобы брали пример с него…

Одна странность была у этого человека: в дни моего безденежья и голода, он обращался со мной тоном отеческим и снисходительным, поучал меня, словно малое дитя. В две-три недели после возвращений моих из летних экспедиций, когда я бывал едва ли не богат, голос его преображался в благодушный и порой даже восторженный. По мере опустошения моего кошелька (событие, расцениваемое им, как катастрофическое и совершенно непонятное) снисходительность его крепчала, число поучений росло – и к началу следующего сезона достигало апогея:

– Ты в чем ходишь? Посмотри на себя. Вот тебе моя замшевая куртка. Надень – и топай. Сейчас замшу любят. В любой редакции двери откроют.

По окончании института и получении диплома, распределения в Москву и получения к зарплате премиальных, рационализаторских, мой имидж в глазах Виктора рос со второй космической скоростью: от восхищения до почтения.

Крах моей карьеры в виде ареста и высылки в Среднюю Азию прозвучал в его устах аккордом искреннего сожаления:

– Дурак ты. Сдалась тебе эта политика. Ее ж подонки делают. Они тебя высосут, а потом выбросят, как мусор.

Год спустя он приехал ко мне в пустыню, совершив поступок тем самым почти героический, но в голосе его кроме дружеского совета и скорби ничего слышно не было. Совет был гениален и прост: лишенному гражданских и политических прав поднадзорному остается право на повышение образования.

– Чего тебе здесь тухнуть? Будешь наезжать в Москву, хоть по театрам походишь.

Так я стал студентом Литинститута, и по три месяца в году отбывал срок ссылки, находясь в Москве.

Здесь мы гудели всякий раз по этому поводу, радуясь обретенной мною временной свободе, дружбе нашей, дружбе наших дочек и удивляясь регулярному взбрыкиванию его многочисленных любовниц. Он был профессиональным книжным спекулянтом, хотя и числился то там, то здесь на государственной службе. В стране много лет был книжный бум и скрытая инфляция, деньги сквозь его руки текли рекой, хотя для того, чтобы заработать их, уходило много и сил, и времени. Голос его был веселым, беззаботным, словно у соловья весной:

– Вчера «ардисовского» Мандельштама нашел. Отксерокопировал, а тут у «Книжной находки» мужик ко мне: продай да продай. Я ему – двадцатник сверху. Он и взял. Совсем озверели люди! Я бы за такие деньги ни за что не стал брать. Мне и ксерокопии достаточно.

Моя реабилитация и переход на работу в центральную печать совпали с перестройкой и всесоюзным кооперативным движением. Виктор стал во главе одного из крупнейших в стране кооперативов. И…

…пенье соловьиное превратилось в рычание львиное. Плюс жалобы на жульничество и нечистоплотность подчиненных, сетования на нехватку денег, разговоры о необходимости инвестиций, развод с женой, женитьба на откровенной б… – и так далее по наезженному сценарию о свежеиспеченном нуворише. Он даже приличные книги читать перестал, перешел на «крутые» детективы и эротические романы. Из обширнейшего круга друзей осталось лишь двое.

Но голос его в те времена я слышал больше по телефону – всегда пустой, тусклый, но звучащий решительно и твердо:

– Да… Приезжай… Буду рад… Времени нет… Тебя встретят… Жду.

Криминал и налоги разорили Виктора. Из состояния, будто бы насчитывающего десятки миллионов долларов, осталась сумма настолько ничтожная, что подарок на пятилетие дочери от второго брака от его имени покупал я. И радовался, признаюсь, тому, ибо друг мой обладал в то время голосом давно уж мной забытым и будто бы возрожденным: добрым… и снисходительно-покровительственным:

– Не, в «Ленком» не хочу… Пойдем лучше в Малый…

Следующие пять лет были, быть может, лучшими в нашей дружбе – я помогать ему возможность имел, а он позволял мне делать это. Ибо у него дела не шли. А меня хоть где-то, да печатали.