Коллектив авторов - Живая вода времени (сборник)
И вот и начала она… это. Редко я слышал о себе столь точную информацию, именно информацию: по фактам! Я видел по ее лицу, что она не читала моих биографий и прочего. Да и что там можно узнать по нашим писаным биографиям!.. Но даже и этого она не читала, это было видно. Ей было не до памяти, не до воспоминаний о моих фактах… Она раскраснелась, лицо подергивается, нервы за мышцами как бы так и звенят. Зрачки расширены – черные; глаза уставлены куда-то мимо меня. Уже и не глядя в руку, а лишь держа ее. Ладонь слабая, неврастеническая… И, да, излагает… Все назвала точно. Все даты, все переломы. Когда женился, когда на целину, когда в аспирантуру, когда развелся, когда защита. Она напрягалась, она слушала чей-то невнятный, жесткий голос, который излагал ей все это, – и тут же выговаривала, выговаривала. Она была не властна над собой, она подчинялась кому-то… чему-то.
– Однако и влюблены ж вы были, – полушутливо, полузавистливо сказала одна из женщин.
Кокетка хмыкнула.
– Влюблен? Да нет… Может, в тот момент и было… Это скорее она, но.
– Да вы рассказывайте. Вечно женщинам… неймется, – раздались голоса.
– Так это она была в вас влюблена? Ну да, ну да, – настаивала кокетливая.
– Что ж рассказывать? Вот так она. излагала. А в конце вдруг и говорит:
– А жить ты будешь до 39 лет.
Я призадумался. У меня такая психофизиология, что неприятные новости действуют на меня не сразу, а потом. Шприц введен, а потом все растекается… по всему телу. Видимо, это черта исконно меланхолического темперамента, который после изменился, но все же остался. Я думаю, такой же темперамент был у печориных и прочих таких: дурные вести не успевали помешать воле. Ответ успевал стать хладнокровно-адекватен. Ибо когда уже и растеклось, человек уже успел овладеть собой. Словом, в дурной черте есть сильная сторона.
– Ох! Психологизмы! А что же дальше?
– Словом, я иронически-героически-мефистофельски и так далее усмехнулся на эту ее, прямо скажем, неожиданную концовку, что называется, не подал виду. Она не сразу вышла из своего транса и потом благодарила, что я не обиделся.
– Да мы поняли, что занятная женщина. Что же дальше?
– Дальше я, естественно, как это говорится, в суете забыл обо всем этом. Но, понятно, «что-то» все время как бы топорщилось в мозгу на заднем плане: разговор был, когда мне было 33, что ли, года. Сами понимаете, самое неудобное. Будь мне, положим, 22 или 38, было бы проще. От 22 далеко, от 38 близко: скоро все решится, да и все. А тут… вот эти несколько лет… Как часто мы не знаем истинных мотивировок человеческих действий, всего поведения. Ну кто бы мог про меня подумать, что вот целые 5–6 лет мои войны, писания, срывы, поездки, отношения с семейством, с работой, с женщинами, приятелями и так далее, конечно, не полностью, но на какую-то долю все же определялись вот этой занозой, этой особой цифрой: 39… 39… Мог ли хоть кто-либо разгадать это?
– Да, для такого бойца как вы мотивировка не очень чтоб очень.
– Ну, не мешайте.
– Однако подходило и время. Как вы понимаете, я не буду излагать свою жизнь за те 5–6 лет. Что это были за годы? Ну, как вам сказать… Сзади уж столько лет, что путаешься… В районе с 70-го по 75-й… Побывал и в Италии, и в Монголии, и на сейнере на Арале, и на военных сборах трехмесячных. Делал то и это. Странно сейчас говорить о том времени. Для нынешних его как бы и нет. Что оно такое – «70–75»? Сейчас скажешь – вроде пустое место. Глухая стабилизация, Брежнев и прочее. Застой, вакуум. А жили… Жизнь была. Может, и не жизнь, а, если угодно, Жизнь с большой буквы. Ибо там была естественность, «органичность». Отстоенность. Мы, конечно, бурно ругали жизнь, были всем страшно недовольны, но эти русские настроения всегда входят и в самое русскую жизнь, в нее как таковую… Словом, не буду излагать. А все сидело где-то в мозгу: 39… да, 39.
– Прямо символика некая.
– Да, символика. И вот мне исполнилось 39.
– Кульминация!
– Да, кульминация. 39. Живу себе.
– Какой год?
– Да, какой же это год? 76-й, видимо. Что там в 76-м?
– Да, ребят, что там в 76-м?
– Да, как-то и не вспомнить сразу. Впрочем, я разводился.
– Вы все про одно… Но тебе хорошо: заметное событие. А что там еще-то в 76-м?
– 76, 76… Н-да… Что-то…
– То-то и оно.
– Да ладно.
– Вот то-то и оно. А люди жили… жили. Как говорили китайцы, ну а за ними византийцы, счастливы народы, у которых не было великих людей. Так же можно сказать, что счастлив народ в тот год, когда нет ничего великого. Ну, не то что счастлив, а. э.
– Да понятно.
– Вот, живу. Ничего «великого», и время хорошее для мужчины – 39. А все… заноза.
– Вот на этих занозах мы и профинтили…, – начал кто-то.
– Да ладно, слышали, – тотчас оборвали его.
– Живу, словом. Пересказал бы я год, да и сам не помню, что бы пересказать… Значит, хорошо жил. Но подходит мой день рождения.
– Ага!
– Да подожди ты, ну что такое, ничего вам нельзя рассказать! Вот из-за этого мы и…
– Ладно.
– Ну, две недели до моего рождения, и предлагают мне: – Съезди в Вильнюс.
Ну, в Вильнюс так в Вильнюс.
Миндаугас, Марцинкявичюс.
Эта часовня, где враждебно косятся на русских.
Этот красный собор посредине.
Неизбежный Тракай и его озерами, с моховыми снаружи, аккуратными внутри оранжевыми стенами, с его рвами, заросшими колким терном и путаной ивой.
«Заседания»; речи, речи и речи.
Ладно, сегодня едем обратно.
Прощальный банкет.
Рядом сидит, задумавшись, Лариса Владимировна, жена одного там деятеля, который и сидит далее рядом с ней. Я, цепляя вилкой селедку из болотистого маринада, светски спрашиваю соседку:
– Что-то невеселы, Лариса Владимировна?
Я и спросил-то, ибо всегда чувствую некую неловкость, беря нечто с общего стола, и стараюсь как бы ввести момент непринужденности, незаметности этого действия… И вот она отвечает:
– Вы знаете, вы правы, Алеша. Веселиться мне не о чем. Вот сестра умерла.
Я опустил свою селедку в тарелку и стал смотреть на соседку: смена стиля всего общения.
Нынешняя аудитория:
– Психолог вы, Алексей Иваныч! Давайте действие!
– Вы на своих действиях-то и упустили ее, психологию. Может, дело вот в этом, а не в том, что… Ну ладно.
– Что же с ней было? – спрашиваю.
– Да она разбилась на самолете.
– Ну это не умерла, а погибла.
– Это все равно.
– Да, конечно.
– Далеко летала?
Как вы понимаете, в таких случаях сами слова и вопросы уже не имеют значения.
– Да летала-то пустяки. Из Москвы сюда в Литву. Вот… не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
– Это так.
И В ЭТОТ САМЫЙ миг вошел их администратор, встал у квадрата столов и начал:
– Минуточку внимания! Дорогие гости! Сейчас очень трудно с железной дорогой… Прошу не волноваться. Вы, как мы и обещали, уедете сегодня. То есть мы были бы рады, чтобы вы остались у нас на всю жизнь, – начал он поправляться в ответ на неизбежное «оживление в зале».
– Да уж, Литва была бы счастлива, чтоб мы там остались на всю жизнь, – ввернул кто-то из аудитории Алексея Иваныча.
На него снова зашикали… Рассказ Алексея Иваныча затягивался, но молодежь проявляла вежливость к старшему.
Нынешняя молодежь терпеливее той…
– Но что делать, – продолжал администратор. – Только вы не поедете, а полетите. Билеты на самолет уже есть.
«Знак судьбы? Ясное предупреждение, – вдруг четко прошло в голове. – Две недели до сорока лет».
…Можно, конечно, было что-то предпринять. Уж один-то билет на поезд нашли бы.
Но я как-то спокойно решил «не суетиться».
Взлетаем.
Помню, что самолеты бьются в основном на взлете и при посадке. Вон и сейчас каждый день… то самое.
Оторвались… внизу пошли ярко-зеленые литовские луга, темно-зеленые рощи.
Выровнялись.
Летим.
Полтора часа до Внукова.
Вот, снова «зажглось табло»: «Пристегните ремни» и прочее.
Начинаем снижаться.
Входим в облака…
Самолет, как обычно эдакими рывочками, идет вниз, заходит на круг… Крыло вверх: видишь его, как обычно… Много я налетал.
Каждый рывочек вниз я сознанием отмечаю.
И вдруг странная, спокойная мысль в меня входит:
Почему я НИЧЕГО не чувствую?
Вот сейчас, возможно, начнем мы падать.
Там уж не до чувств, не до мыслей.
Но почему же я сейчас, сейчас НИЧЕГО не чувствую, не вспоминаю, не думаю в глубоком смысле?
«А высшая сила есть, я знаю», – проходит медленно в голове.
Но почему же я ничего не чувствую?
Мне нечего сказать, не о чем пожалеть?
Ничего. Ничего.
Снижаемся.
Хорошо видны массивы домов, деревья, нити дорог.
Выходим на полосу.
Бух – этот извечно невольно облегчающий некую пассажирскую душу удар колес о Землю – о твердь, о Гею.
Сразу как-то ощутима ее прочность, надежность… грузно трясет.
Покатились.
Аплодисменты литовцев и иностранцев; русским, как всегда, наплевать. Сели так сели.
Остановились.
И вот с этого момента как-то отрезало и все мои суеверия.
Старое, точное слово: отрезало. Было – и нет. Даже две недели ДО сорокалетия я жил совершенно свободный: ничем таким не интересовался.