Лев Гумилевский - Четыре вечера на мертвом корабле

Ночью нужно было охранять лошадей и себя от бродивших вблизи костров медведей.

Но следующие два дня пути по лощине между, гор, отдававших выстрел и крик гулким эхом не менее двадцати раз, были веселы и легки. Лишь иногда хранитель музея задумывался и недоверчиво оглядывался кругом.

— Ты на верной дороге, Аза? — спрашивал он.

— О! — торжествуя кричал проводник, — разве может быть иной путь, кроме этой лощины, к тем рекам, о которых говорил шаман? Здесь же Томмот — незамерзающая земля! Во всей якутской стране только один Томмот, и завтра мы выйдем к нему!

— Что мы там найдем, Аза?

— Не знаю!

Они умолкали и думали каждый свое.

— Может быть, шаман говорил о золотоносном песке, Аза? Еще до войны ходили люди на Алдан и говорили, что нашли золотоносные пески.

— Тогда мы привезем выкуп за невесту моего брата, товарищ Качай!

Утро следующего дня вывело их к берегу неширокой реки.

— Теперь смотрите, — сказал Аза серьезно, — мы пришли. Если мы будем итти по берегу и смотреть на каждый искусственно сделанный знак, мы дойдем до креста, который есть на пластинке.

Лошади вязли по щиколотке в песке. Привстав в стременах, чтобы оглядеться, Качай уронил брошенный поперек седла плащ и прыгнул на песок поднять его. В песке, тронутом копытом лошади, сверкнула золотая пыль. — Хранитель музея вздрогнул:

— Аза! Смотри, что это такое?

Аза сошел с лошади и наклонился:

— Мы в Золотом Узле! — сказал он, — это то, что мы искали!

Хранитель музея пересыпал с руки на руку горсти песка. Никогда в жизни не видел, вероятно, никто еще ничего подобного: поверхностное залегание золота не глубже четверти аршина!

Сердце Качая билось тревожно. Усталость далекого путешествия упала с плеч. Он оглядывал местность, видел песчаные берега и гранитные массивы, выбивавшие из глубин своих золотые ключи, и думал о том, что происходило.

— Аза, Аза! — крикнул он взволнованно, — знаешь ли ты, что мы привезем назад?

— Выкуп моему брату за невесту?

— Не только твоему брату! Мы привезем всем твоим братьям, всем якутам выкуп! Не за невесту, а за новую жизнь, Аза! Золотой Узел даст якутам русские избы, солнца на потолке, машины, которыми делают хлеб, грамоту и книгу!

— Это было бы лучше, чем выкуп за невесту! — сказал Аза.

— И это будет!

Хранитель музея был взволнован. Он машинально пересыпал песок в пальцах и смотрел на золотые искры пустыми глазами — он видел не золотую пыль, но что-то совсем другое.

Аза смотрел на него с восторгом и гордостью. Он не думал о себе, не думал о начальнике и учителе, он торжествовал только потому, что Золотой Узел был развязан навсегда и не без помощи его маленьких, ставших черными от загара, рук.

Одиннадцать дней висела и звенящем воздухе морозная тишина. Дыхание опускалось инеем, и вода, выплеснутая из ковша, падала на снег острыми кусками каменного льда.

Двенадцатою ночью неожиданно взвыл океанский ветер. Олени вернулись из тайги и стали за урасою бок-о-бок, как одно многоголовое чудовище. Собаки тихонько выли, забившись под теплые животы оленей. Ветер занес все снегом. Темнели неподвижные оленьи хребты, и стадо было похоже на костяную спину огромной черепахи, дремлющей столетиями на снегу.

Ветер выдувал из урасы тепло, крутился в плетенке, обмазанной глиною, как печь, веял в очаге снег и пепел, погасил угли и вынес их в тайгу.

Ночью Сын Гостя проснулся от холода и ветра. Он высунул черную голову из оленьих шкур, сшитых в мешок для спанья, и прислушался. Плоское, рябое лицо его обвеяло тончайшими иглами льда, метавшегося с ветром и брызгами снега, снежинки застревали в глубоких рябинах и таяли.

Тогда он проворно выпростался из мешка, прополз по земляному полу до другого мешка, где спали все остальные вместе, и всунул ноги в пролаз. Нога придавила скрюченную, как китовый ус на холоду, больную руку отца. Отец не проснулся, но простонал сквозь сон жалобнее собак, воющих на ветру:

— Разве моя жена не пришла в постель гостя, что ты ищешь ее?

Ветер заглушил его бред. Сын Гостя влез в мешок, тесня спящих. Отец выдернул неразгибавшуюся руку из-под его спины и крикнул, хрипя от боли:

— Хатун, ступай к гостю и будь ему мила!

Он проснулся от собственного крика, напоминавшего лай простуженного пса. Он узнал сына по телу и запаху и, узнавши, спросил коротко:

Почему ты не спишь, Андрей?

Андрей усмехнулся.

— Йоры подняли вой и ветер. Угли погасли. Мне стало холодно. — Он ударил локтем отца в голую грудь и спросил резко: — Не с тем ли гостем говорил ты во сне, в честь которого меня называют Сыном Гостя?

Вздохнув от боли, отец ответил покорно:

— Это был он. Йоры привели его тень, и с ним была огненная вода, которой они покупают якутов!

— И ты опять посылал к нему свою хатун, мою мать, старый волк с перешибленной лапой!

Отец отодвинулся от сына, боясь удара локтя в грудь.

— Он был мой гость.

Сын толкнул его больную руку.

— Благодари старика, что это был только сон и пустая тень гостя, дохлая собака!

Мать слышала их слова. Она перекатилась через мужа и легла между ним и сыном, грея обоих своим голым телом, раскаленным сном. Она обернулась иссохшей грудью к лицу сына, рассказывая тихо, как сказку:

— Ты сын русского гостя. У тебя лицо белее наших, и ты хитер, как русский! Но ты сын мой, и ты соха, которых русские называют якутами. Когда у тебя будет своя хатун, ты также пошлешь ее в постель своего гостя, потому что всякий гость — хозяин в жилище сохи!

— Русские смеются над вашими обычаями, — крикнул Сын Гостя и оттолкнул мать. — Те, кто не знает ваших обычаев, живут лучше, чем мы!

Мать сжалась покорно. Она положила руку на голову сына и продолжала говорить, слушая вой ветра и сливающийся с ним свой собственный голос.

— Старый Ивана, мой муж и отец твой, похожий на загнанного долгим путем оленя, не может убить сохатого, чтобы накормить нас, и ты стал господином в доме! Мы слушаемся тебя и повинуемся. Но разве ты не соха?