Евгений Кравченко - С Антарктидой — только на Вы

Небо начинает сереть, звезды исчезают. Наконец освобождаем Ил-14 из снежного плена и начинаем готовить его к взлету. В памяти, словно на экране, всплывают строки инструкции: «В зимнее время проверить, нет ли снега, льда и инея на поверхности самолета, на окнах пилотской кабины, астролюке и блистерах, очищены ли ото льда узлы управления и навески рулей, элеронов, закрылков и триммеров, удалены ли снег или лед с воздухоприемников противообледенительной системы и обогрева кабин, с наружных антенн, приемников воздушных давлений и с других выступающих частей самолета»... Проверили, очистили, удалили, хотя чего нам это стоило!

Теперь экипажу предстоит провести подготовку к полету, предполетный осмотр самолета и его оборудования. Легко сказать... Ведь это более сотни операций, начиная с расчета режимов полета, заправки топливом и кончая проверкой его готовности к выруливанию на старт по контрольной карте обязательных проверок. Все мы — авиатехники, инженеры, бортмеханики, бортрадист, штурман, Костырев, я — заняты каждый своим делом, и вот машина начинает оживать. От того, насколько точно и профессионально мы выполним все эти сухие «проверить», «осмотреть», «ознакомиться», «убедиться», «сверить показания», «включить», «вторично проверить», «открыть», «закрыть», будет зависеть не только благополучный исход полета, выполнение задания, но и наша жизнь. Вот почему «настраиваем» Ил-14 так же тщательно, как скрипач скрипку, ученый — микроскоп, плотник — рубанок. Только любой из них, если допустит ошибку, легко может ее исправить, экипаж самолета, к сожалению, такой роскоши, чаще всего, бывает лишен.

Наконец, выруливаем на старт. Стоковый ветер немного стих, но не настолько, чтобы мы могли его игнорировать. ВПП то исчезает в снежной замяти, то возникает, как из тумана. И порывы ветра, метущего серыми косынками снег, то усиливаются, то стихают. Костырев ждет. Мы должны поймать момент, когда сможем поднять Ил-14 в воздух после разбега, не рискуя загнать его в неустойчивое положение. Ошибись мы в этом расчете, и ветер, постоянно меняющий скорость, может либо подхватить самолет, «забросив» его за критические углы атаки, либо, мгновенно стихнув, лишить его подъемной силы. Этот миг невозможно вычислить теоретически, поймать его можно только на основе собственного опыта, который приобретается по крупицам и накапливается из полета в полет. Вот почему в «Полярке» командиров экипажей готовили тщательно, не жалея времени.

Каким-то шестым чувством ловлю себя на том, что после порыва, который сейчас ударит в машину, я бы пошел на взлет, но молчу. Налетает снежное полотнище, серые струйки стекают по остеклению кабины, словно кто-то пытается длинными тонкими щупальцами добраться до нас, и как только они сползают вниз, я слышу:

— Экипаж, взлетаем.

Делаю глубокий вдох: «Поехали...» Двигатели ревут на полной мощности. Ил-14 набирает скорость. Отрыв! Уходим от полосы, убираем лыжи и с левым креном, огибая «Мирный», скатываемся в море Дейвиса. Только теперь перевожу дыхание. Короткая болтанка стихает, мы попадаем в ламинарный поток и плывем в нем. Ощущаю истинную радость — я снова в своей стихии, сумел точно определить начало взлета, а еще мы идем к солнцу.

По мере того, как уходим в океан, светлая полоса на севере становится шире и выше. Мы четко выполняем все просьбы гидролога, который оценивает состояние ледового покрова, но сам я, как и все члены экипажа, мысленно лечу уже впереди самолета. Никогда не думал, что ко мне когда-нибудь придет такое же жгучее желание увидеть родное светило, как и у наших предков — язычников. На Большой земле мы его то не замечаем, то радуемся ему, то злимся, когда оно слишком жаркое, но, в целом, относимся к солнцу весьма равнодушно. В Антарктиде идет переоценка многих понятий, которые казались такими простыми и понятными на материке. Одно из них — отношение к солнцу, к свету и теплу, которые оно дает, к палитре цветов, рождаемых только им.

— Штурман, удаление от «Мирного»?

— Пятьсот двадцать километров, командир.

«Еще сто — сто двадцать километров, — замечаю я, — и мы его увидим».

Мы увидели солнышко на самой границе ледяного поля. Перед тем, как повернуть назад, мы набрали высоту. Краем своим светило, сиявшее где-то за горизонтом, улыбнулось и нам. Я оглянулся на своих товарищей. Отблеск солнечных лучей отражался в их глазах, на лицах играли непроизвольные улыбки. Никто не произнес ни слова, но я понимал: если бы не голос разума, мы так и шли бы к солнцу, сколько могли, настолько сильным было его притяжение. «Как же верно мыслили древние египтяне и наши предки, когда избрали своим верховным богом Бога Солнца — Ра, — подумалось мне. — А потом связали с его именем все самое светлое, что встречается в жизни человека, — РАдость, РАдугу...»

— Командир, — из задумчивости вывел нас Бойко, — радиосвязь ухудшается.

— Запроси метеоусловия «Мирного», — сказал Костырев и, разворачивая Ил-14 на юг, добавил: — До свидания, солнышко, в следующем полете.

Раньше я не замечал ни в Костыреве, ни в себе сентиментальности, но здесь, сейчас, нежность, прозвучавшая в голосе командира, была уместной, как нигде больше.

— «Мирный» сообщает, что ветер усиливается, ожидается подход циклона, — докладывает Бойко. — Пока что прогноз оправдывается.

— Ну что ж, значит, в запасе у нас еще есть время, чтобы вернуться, — говорит Костырев и поворачивается ко мне: — Женя, возьми управление, а я кофейку попью и посмотрю, как там наш гидролог.

В «Мирный» вернулись глубокой ночью, хотя часы, настроенные по московскому времени, показывали четыре часа дня.

Апрель... Весна в Москве, ручьи, первые скворцы, солнце, подснежники — где вы?!

Ночью подошел новый циклон, за ним второй, третий... В том же ритме по поселку объявлялось штормовое предупреждение, и на протяжении дней двадцати мы выбирались из своего дома лишь эпизодически. Один раз, чтобы отпраздновать 1 Мая — с транспарантами, митингом у домика 13 (Сомовского дома) и праздничным ужином. В остальные дни, когда ненадолго затихал рев пурги, мы пробивались в маленькую тесную аккумуляторную — владения инженера по спецоборудованию Жени Иванина. Сюда поочередно мы затаскивали снятые с самолетов лыжи, чтобы проверить и подремонтировать их «подошвы». До нас это делалось в стационарных условиях, на Большой земле, нам же Миньков поставил задачу обновить лыжи в «Мирном». Он преследовал две цели: действительно заменить фторопластовые «подошвы» металлических лыж, а еще — не дать нам «закиснуть», заставить работать и умственно, и физически, чтобы тем самым хоть как-то уберечь от угнетенного состояния, в которое неизбежно погружается человек зимой в Антарктиде. Это была очень сложная задача — приклеить фторопласт к металлу. На ощупь его пластины напоминали свиное сало.