Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)

Постепенно к Свену собирались всё новые и новые люди. Оставались стоять — молча и опустив головы, потому что ничем помочь тут уже было нельзя. Люди Шверды, Тиля, самого Свена, мои друзья… Многие были ранены, но никто даже не пытался заняться собой.

— Лаури, — глаза Свена стали осмысленными. Его стурман нагнулся к нему, и Свен точным движением вложил ему в ладонь рукоять палаша. — Твоё… — с трудом, но ясно сказал он. — А моя удача… кончилась сегодня… — он заговорил по-норвежски; двое ребят-норвежцев тоже опустились на колени, да и англичане, похоже, понимали. Но вдруг Свен снова перешёл на английский: — Где русский князь?

И я понял, что он уже не видит.

— Я здесь, — я встал на колено. Чужой мальчишка умирал передо мною. Шесть лет проживший на этой земле… — Я слушаю тебя, ярл.

— Это… ловушка, Хельги, — сказал он, назвав меня их, северным именем. И глаза его застыли, как схваченная морозом вода в родниках.

А я вспомнил надпись, которую Танюшка прочла на полу башни, где мы нашли оружие. TRAP. ЛОВУШКА.

— Свен, Свен… — Лаури тронул его за плечи. — Свен ярл, мой побратим… Как две руки были мы с тобой, как два зорких глаза… Как жить мне теперь, когда половина моя осталась в этих скалах мёртвой? Как сражаться, если отрублена моя правая рука? О Свен, что я скажу Изабель?!

Он закрыл глаза мёртвому. Меня передёрнуло. Не от страха, не от отвращения. От тошнотного осознания ужасного факта: Свен — умер. Его больше нет.

— Приведите сюда тех негров, что взяли, — сказал Лаури, поднимаясь и доставая широкий нож. — Я порадую тебя, брат, — тихо произнёс он, обращаясь к мертвецу. — Порадую…

К нему подтащили негра, бросили на колени. Лаури схватил его за волосы, уперся коленом в спину…

Я отвернулся.

На равнине между скалами и лесом полыхал громадный костёр. Сжигали Свена ярла, а с ним — двух его павших людей и одного человека Тиля, возле огненной могилы которых Лаури лично зарезал девятнадцать схваченных негров. Трёх своих погибших людей Борислав похоронил на кладбище в одной из горных долин.

У меня потерь не было, хотя Сергею сильно разрубили ятаганом спину, сломав ребро, а Игорька Мордвинцева ранили толлой в правое плечо, повредив сухожилия. Мы отдыхали в горных пещерах Борислава…

Чехи жили очень хорошо. У них был скот, они сеяли зерно и разводили огороды в нескольких удобных долинах. Пещеры отапливал пар (впрочем, из-за этого тут было сыровато). Они ткали льняные и шерстяные полотна и даже работали с серебром, месторождения которого имелись в горах. Действовали несколько водных двигателей.

А ещё они отбивали нападения — снова и снова.

Борислав сам показывал мне своё владение. Явно по-мальчишески гордясь им. И я его понимал.

— А это — наш тронный зал, — сказал он без усмешки, пропуская меня вперёд в сводчатый проём.

Внутри, в овальном зале, горели факелы. Навстречу мне с двойного… ну, трона, что ли… покрытого шкурами, над которым висело знамя со львом, поднялась задрапированная в плащ девушка. Борислав обошёл меня и, встав возле неё, весело представил:

— А это княгиня Юлия…

Борислав и Юлия

«Ута», — подумал я удивлённо. Это мне вспомнился рисунок из учебника истории за 7-й класс, статуи на каком-то соборе: герцог Эккерхед и его жена Ута. Тонкое, красивое лицо, немного печальные глаза, щека естественным жестом прижата к высоко поднятому вороту плаща… Мальчишески стройный Борислав ничуть не напоминал широколицего, кряжистого, вовсе не дворянски-утончённого Эккерхеда… да и Юлия с крепкой спортивной фигуркой не была похожа сложением на хрупкую Уту… но вот лицо, его выражение, этот жест… Странно — я был просто очарован. Ничем другим и объяснить было нельзя то, что я встал на колено перед троном и, взяв руку Юли, наклонился к ней губами. А потом, распрямившись, тихо сказал:

— Я рад встрече, княгиня Юлия. Здравствуй.

— Пусть ваши раненые лежат у нас, — Борислав бросил мне на руку тёплый плащ на меху. — Выправятся — мы проводим их к вам… И вот ещё что, — чех посмотрел мне в глаза. — Может быть, вы переберётесь сюда совсем? Нам нужны люди.

Я посмотрел вниз, в долину, где ещё дымил костёр, а над горами, над лесом, вставало бледное солнце.

— Нет, Борислав, — покачал я головой, — мы уже договорились: не сидеть на месте.

— Как знаешь, — он не стал больше уговаривать, словно знал, что это бесполезно. — А раненых всё-таки оставь.

— Оставлю, — согласился я. — Но сами не задержимся, уж прости — нас ждут наши девчонки.

— Я понимаю, — кивнул он.

Я проснулся от того, что в мой спальник тянуло холодом. Не открывая глаз, я забурчал что-то, самому себе не совсем понятное, вытащил левую руку и закрылся откинувшимся клапаном. Дуть перестало, я снова пригрелся, но — вот скотство! — уснуть не мог. В голову дружным строем полезли разные мысли и заботы, еле слышно шуршал костёр…

А снаружи стояла странная тишина. Какая-то даже тревожная, я различал плеск ручья на склоне, и этот плеск звучал странно одиноко и громко.

«Что-то случилось,» — тревожно подумал я и сел в мешке, высвободив руки.

Мы заспались. В угол откинутой занавеси — как раз туда дуло — лился дневной — точнее, утренний — полусвет, чёткой полоской лежавший на полу. В пещере было холодно, костёр почти догорел.