Анатолий Маркуша - Нет

«Не повезло Стасику», — подумал Хабаров и по совершенно непонятной ассоциации вспомнил: в пластмассовой круглой коробке Стасик держал свою знаменитую коллекцию рыболовных крючков. Он был чудаком, Стасик, — гордился этими крючками так откровенно и так радостно, будто сам изобрел их. И еще Стасик собирал фотографии самых лучших экземпляров выловленных рыб. Особенно хороши были снимки зимних щук. Замороженные метровые зверюги втыкались хвостом в снег, а рядом, для масштаба, ставился рыбацкий сапог. Стасик очень заботился о том, чтобы никто не заподозрил его в преувеличении, хвастовстве и прочих рыбацких прегрешениях.

Хабаров подумал: «Сколько же ему было лет?» И с удивлением ответил: «Двадцать девять». Странно, пока Стасик был жив, он вовсе не казался Виктору Михайловичу молодым. Теперь — другое дело.

Хабаров пошел дальше.

Остановился у могилы Сергея Тихоновича Станового.

На скоростной площадке машина Станового опрокинулась на спину и вошла в отрицательное пикирование. Становой успел передать о том, что случилось, по радио. А дальше… дальше летчику не хватило высоты, чтобы выдрать самолет из снижения. Много позже установили: то был Первый взбрык приближавшегося и еще неведомого авиаторам «звукового барьера». Загадку разгадали ученые-аэродинамики, разгадали, когда Сергея Тихоновича не было уже в живых, отчасти и потому, что его не было.

Сергея Тихоновича Хабаров недолюбливал. Очень уж заботился Становой о своем авторитете, очень уж часто говаривал молодым: «Вот в наше время…», и больно неприятно дрожали у Сергея Тихоновича руки, когда он разыгрывал восьмерную в преферансе. Впрочем, все это нисколько не мешало Виктору Михайловичу высоко ценить Станового-испытателя, учиться у него, подражать ему, прислушиваться к его беспощадным и всегда резким суждениям о машинах и людях.

Хабаров оборвал высохшие цветы на могиле Станового и пошел дальше.

Под разросшейся елью, ссыпавшей ржавые иголки на землю, покосилась могила Карлиса Эйве. Хабаров опустился на колени и ладонями стал сметать с серой бетонной плиты жесткие еловые ежинки.

С Карлисом они вместе вводились в строй. Карлис был человеком неукротимого темперамента и отчаянной судьбы. Он мало успел повоевать. Но за двадцать шесть дней, проведенных на фронте в самом конце войны, умудрился сбить четырнадцать самолетов противника. Ребята прозвали его Латышским стрелком. И это ему принадлежало знаменитое в свое время изречение: «В сорок пятом сбить его было не штука, найти — это да!»

И испытателем Эйве был необыкновенным. Сразу же залетал на опытных машинах, залетал так профессионально и уверенно, что, случалось, на него «стояла очередь», и даже самые видные конструкторские бюро торговались, не желая уступать Карлиса друг другу.

А потом в центр пришло распоряжение: от полетов отстранить.

Никаких сколько-нибудь серьезных причин для этого распоряжения не было, но кто-то где-то сказал: «Есть такое мнение…»

Год Латышский стрелок писал рапорты, добивался приема в министерских кабинетах, стучался в самые высокие двери. И единственное, чего достиг, — ему разрешили летать на связном ПО-2.

Надо отдать должное Становому, Углову, Басистому и другим ребятам, все они ходили по инстанциям и все упрямо доказывали: такому испытателю нелепо подрезать крылья. Они козыряли фронтовыми заслугами Эйве, его талантом, наконец государственными интересами. Никто не возражал, но никто так и не решился оспорить «мнение»…

В милицейском акте было записано: «…в результате неосторожного обращения с огнестрельным оружием при чистке охотничьей малокалиберной винтовки «Винчестер»… Господи, сколько стоило тогда труда похоронить Карлиса здесь, вместе со своими. Ведь нашелся деятель, который сказал:

— К вашему сведению, товарищи ходатаи, в свое время самоубийц за оградами закапывали…

Хабаров закурил, отряхнул колени и медленно побрел к выходу. Он шел мимо могил Стеклова, Ташходжаева, Горелова, мимо общей могилы Кострова, Завадского, Шмарина, Яковлева и Кораяна, мимо могил Рабизы, Солохашвили, Козлова, Гражданкина…

Он шел медленно, сдерживая шаг, стараясь думать о товарищах, что никогда уже не увидят неба. Но помимо воли в голове его жила и другая мысль. «А я жив». Думать об этом было стыдно, мысль хотелось прогнать, заглушить, но она все крутилась, все жужжала и снова и снова напоминала о себе. Хабаров никогда не считал себя талантливее, умнее, везучее других, хотя знал свою истинную цену — цена была достаточно высока, но вовсе не беспредельна.

Хабаров, конечно, понимал, что скроен, как все, из такого же прочного материала, забронирован в крепкие, как у всех летчиков, мускулы, налит живой, здоровой кровью и, как все, смертен. И все-таки он никогда не верил, не допускал мысли, что может погибнуть в полете. С ним этого не случится. Он не мог объяснить, почему в нем живет такая уверенность, но она жила. Летчик знал: не убьюсь.

Хабаров вспомнил слова Алексея Алексеевича: «Это очень важно, Витя, хорошо погибнуть. Правильно и вовремя», — и усмехнулся.

Серое, тускло-серое, дымчато-серое все вокруг. И косматые лохмы плотнейшего тумана летят по консолям, пряча от взгляда кончики плоскостей. И тяжелые прозрачные капли-слезинки бьются в лобовое стекло, плющатся, вытягиваются и, перерождаясь в косые рваные полосы, чертят по прозрачным боковинам фонаря длинные, словно кометные, следы.

Потом светлеет. Медленно, робко, будто в серую краску добавляют понемногу белил. Еще белил, еще, а теперь — и синьки… И серое исчезает, становится белым, блестящим, совсем тонким, как пленка. И — пропадает…

Над головой — второе небо: синяя эмаль, инкрустированная слепящим, огненным, клокочущим солнцем.

Небо другое, и ты другой.

Был прикован к земле, теперь свободен.

Был на службе у приборных стрелочек, теперь можешь жить и без них.

Был напряженный, сосредоточенный, хмурый, теперь веселись. Ты прилетел в праздник! Веселись, радуйся, хмелей от простора, синевы и близкого общения с солнцем.

Только не забудь: путь домой, путь вниз будет снова серым, тусклым и трудным. И не пробуй преодолеть его с радостной беспечностью. Соберись. Подчини себя стрелочкам. Вздохни раз, вздохни два, вздохни еще, поглубже вздохни. Теперь ступай. И будь строгим к себе…

День решающего испытания откладывался уже четырежды. Сначала ведущий инженер потребовал дополнительной проверки всех автоматических систем. У него не было никаких особых сомнений, просто он сказал:

— Для надежности. — Подумал и добавил: — И для спокойствия души. Дело серьезное.

Специалисты проработали ночь напролет, но к утру так и не управились.

На следующий день в назначенное время совершенно неожиданно пошел проливной дождь. Позвонили на метеостанцию. Синоптики обещали, что погода скоро улучшится, и советовали подождать. Прождали три часа. Ливень действительно утих, но к установке невозможно было подойти — грязь развезло по самые ступицы.

Пока лил дождь, двигателистам пришла в голову блестящая идея. И они потребовали два дня на переделку узла подвески порохового двигателя. Ведущий поколебался — давать или не давать, — но дал.

Наконец, когда все было готово, проверено, отлажено, что называется, отполировано до зеркального блеска, откуда ни возьмись сорвался боковой ветер — сильный, порывистый. И тогда сказал Хабаров:

— Для первого раза с таким ветром лучше не связываться. Полет отложили в четвертый раз.

Четыре раза Хабаров приезжал на аэродром напрасно. Переодевался в потрепанные летные доспехи, мысленно шаг за шагом репетировал свои действия в предстоящем полете: вот так буду садиться в кабину, вот в такой последовательности проверять оборудование, вот так щелкать тумблерами и ожидать таких вот показаний контрольных приборов… и, если будет так, надо будет сделать так, а если вот так, тогда по-другому — и все было зря. Полет откладывался, откладывался раз, и два, и три, и четыре… Физически такая работа изнуряла, может быть, и меньше, чем настоящий полет, а психологически, пожалуй, даже больше. Ведь каждый раз он обязан был рисовать в воображении не только благополучные, но и неблагополучные ситуации тоже.

Сегодня Хабарову предстояло в пятый раз выходить на отар т.

Накануне он написал Блышу:

«Уважаемый Антон Андреевич!

Пишу Вам очень коротко, т. к. дел до горло. Вам надо подать рапорт на имя генерал-лейтенанта авиации Бородина. Суть дела изложите в двух строчках. К рапорту приложите:

1) Справку о налете (выписка из Летной книжки).

2) Служебную характеристику.

3) Автобиографию с фотокарточкой.

Проситься на должность летчика-испытателя не советую, лучше предлагайте себя кандидатом в группу подготовки летчиков-испытателей. Я звонил Бородину, он сказал, что набор начнется скоро..