Анатолий Маркуша - Нет
Спрошено было при людях, на совещании.
И Аснер незамедлительно ответил:
— К сожалению, вы…
Генеральный обиделся всерьез.
С тех пор как Аснер ушел в министерство, из бюро исчезла главная сдерживающая сила и заметно разладились многие звенья хорошо сработанного исполнительного аппарата.
Летчик взял ручку и быстро написал:
«И еще. Плюньте на самолюбие, Вадим Сергеевич, верните Аснера. С ним вам будет в сто раз легче и в тысячу раз спокойнее.
Вот и все. Написал и чувствую облегчение, хотя могу вполне отчетливо себе представить, как Вы будете недовольны этим письмом.
Но я рассчитываю на Ваш великолепный здравый смысл.
Не можете Вы всерьез думать, что я способен ликовать, доказав свою правоту ценой жизни товарища, собрата своего — испытателя. Пусть я не слишком хорош по-человечески, но и не настолько плох. Не можете Вы не согласиться, что надежность всей конструкции в идеале должна быть не ниже, чем надежность каждого ее звена.
Не можете Вы не понимать, что даже у самого гениального Генерального бывают и промахи, и слабости, и упущения…
Можете располагать мной. С уважением…» — И он расписался, своим четким прямым почерком.
Хабаров отправил письмо заказной авиапочтой и старался больше о нем не думать.
Три дня подряд он ожесточенно купался и загорал. Виктор Михайлович хорошо плавал и с удовольствием подолгу не вылезал из моря. Выбравшись из воды, испытывая приятное чувство легкости во всем теле, и ласковый озноб кожи, и тупую расслабленность в руках и ногах, Хабаров с наслаждением жарился на солнышке, вовсе не замечая окружающих. Человек по натуре общительный, он не стремился заводить знакомств, ему не хотелось вести пустых курортных разговоров, ему было и так хорошо: один на: один с морем, один на один с солнцем…
На четвертый день его потянуло в кино. Хабаров с удовольствием посмотрел кинохронику, поскучал во время основного фильма: на экране было понакручено что-то невероятно длинное, псевдопсихологическое и чтобы досмотреть такое до конца, требовалось немалое терпение. Но он высидел до последней точки. Выходя из душного скрипучего зала — стулья были расшатаны и все время жалобно попискивали, — Хабаров подумал: «Хорошо бы теперь мяса поесть».
На ресторан он не рассчитывал, там кормили невкусно, как сказал бы Акимыч: «На уровне филиала столовой второго класса». Виктор Михайлович остановился у кромки тротуара и стал ждать. Мимо проскочило такси с зеленым глазком, но он не сделал никакой попытки остановить машину. Прошла еще одна разукрашенная шашечками «Волга», но и ее он пропустил. Наконец Хабаров увидел то, что ему было нужно: свободное такси, на номере которого значились буквы ГРС. И тут он решительно проголосовал.
— Комар джоба, кацо, — сказал Хабаров, опускаясь на сиденье рядом с шофером.
— Комар джоба, комар джоба, — улыбнулся водитель и показал великолепные ровные, будто специально подобранные один к одному, зубы.
— Как план? — спросил летчик. — Сколько осталось?
— Нормально план, — сказал шофер, — семь рублей осталось.
— Считай, что план сделан. Поехали ужинать, — сказал Хабаров.
— Куда вы хотите ехать?
— Что за вопрос — в Грузию!
— Ва! В Грузию… Грузия — большая страна. Может быть, в Батуми хотите? Может быть, в Гагру?
Хабаров умел нравиться людям. Умел с удивительной легкостью находить общий язык с совершенно незнакомыми, случайными попутчиками. И через пять минут он уже покорил водителя, и они решили поехать не в Гагру, не в Сухуми, не на Пицунду, славившиеся своими питательными заведениями интуристского и неинтуристского класса, а в тихое местечко Леселидзе. Как следовало из слов водителя, там была маленькая придорожная столовая, даже не столовая, а скорее закусочная, заправлял в которой б-а-а-альшой специалист своего дела Нико Ванадзе.
— Сациви будет! Пальчики оближешь. Чанах будет! За качество ручаюсь. Шашлык организуем! А что еще человеку надо?..
И было все: нежнейшее сациви из индейки; был острейший соус сацибели, чуть-чуть вяжущий рот и тончайшим образом пахнущий травкой хмели-сунели; была свежейшая, с божественным ароматом кинза; был совершенно бесподобный шашлык, в меру жирный, самую малость отдающий дымком… И немедленно, как по мановению волшебной палочки, сколотилась отличная, преимущественно шоферская компания.
Пили легкое вино, произносили длинные тосты, обсуждали достоинства автомобиля «мерседес» и жарко спорили о рентабельности маленьких «фиатов», хвалили «Волгу» и единодушно ругали «москвича».
Выпили за родителей, выпили за детей, выпили за сестер и братьев всех присутствовавших и за исполнение желаний каждого…
Хабаров давно не чувствовал себя так легко и так беззаботно.
Уже перемешалась русская и грузинская речь, уже завязались сепаратные разговоры, уже компания начала медленно расползаться на отдельные группки, когда поднялся водитель-таксист и, требуя общего внимания, постучал ножом по краешку тарелки.
— Дорогие друзья, — сказал водитель, — я предлагаю: пусть скажет слово наш друг, наш гость и организатор этой компании Виктор.
Предложение встретили одобрительно.
Хабаров встал. Начал медленно, словно преодолевая тугое сопротивление крутого подъема:
— Мне хочется поднять этот бокал за самого главного человека, который непременно встречается в жизни каждого. Для одного это может быть учитель, раскрывший ему глаза на жизнь. Для другого — врач, отогнавший болезнь от его постели или вернувший жизнь его ребенку. Еще для кого-то это может быть женщина, давшая любовь и радость…
— Как говорит! — тихо сказал водитель. — Настоящий толибаш!
— Мне хочется поднять этот бокал, — продолжал летчик, — за то, чтобы у каждого из нас обязательно был свой главный человек. И чтобы мы всегда помнили о нем, всегда были ему преданы.
Мальчиком я решил научиться летать и пошел в аэроклуб. Тогда было много аэроклубов и много таких мальчиков, которым обязательно надо было летать! Признаюсь, сначала мне не повезло: инструктор все время ругал меня, и я робел, и у меня ничего не получалось… И тогда инструктор доложил командиру звена: «Легче выучить медведя, чем этого человека». Командир звена слетал со мной и, кажется, согласился с инструктором. «Ты жмешь из ручки масло и поэтому не чувствуешь самолета, — сказал командир звена, — ты без толку крутишь головой во все стороны и поэтому не видишь земли на посадке, ты не умеешь переключать внимание и не можешь сосредоточиться на главном. Тебе лучше не летать». Но я очень хотел летать, хотя и не умел объяснить это моим учителям — я был очень застенчивым мальчишкой.
И мне велели идти к командиру отряда и доложить ему, что я кандидат на отчисление. Что было делать? Пошел. Командир отряда выслушал мой рапорт. Посмотрел на меня веселыми глазами и спросил: «Летать хочешь?» Я сказал: «Хочу. Очень даже хочу». И он велел мне сесть в самолет и поднялся со мной в воздух. «Не старайся, — крикнул командир отряда, — смотри, какие коровы чудные по полю ходят». Я посмотрел на поле. Коровы были, правда, чудные. Сверху они казались толстыми и коротконогими. Потом командир отряда велел: «Посчитай самолеты справа». Я посчитал. Самолетов оказалось четыре, как сейчас помню: два — выше, один — чуть сзади и на нашей высоте, еще один — ниже и далеко позади.
Командир отряда все время разговаривал со мной, смеялся и шутил. Я даже не заметил, как мы зашли на посадку и приземлились. Мне казалось, что полета вообще не было. Уже на земле командир отряда сказал мне: «Ты будешь летать, если перестанешь бояться». Я не понял и спросил: «Чего бояться?» Он засмеялся: «Всего — земли, инструктора, командира звена, своих ошибок, самого себя. Понял? Летчик должен быть умным и смелым».
Мне хочется поднять этот бокал за командира отряда. Все, что случилось в моей жизни потом, случилось благодаря ему. Он сделал меня летчиком и, я надеюсь, человеком. Я пью за светлую память командира отряда Серго Гогоберидзе…
И все поднялись, и молча обмакнули по хлебной щепотке в вине, и, не чокаясь, выпили…
На пятый день Хабаров подумал: «Интересно все-таки, ответит Генеральный или не ответит?» И тут же усилием воли отогнал от себя эту мысль.
На шестой день, проходя через просторный вестибюль гостиницы, Виктор Михайлович свернул к маленькой загородке и, склонившись у полукруглого окошечка, сам того не ожидая, спросил:
— Мне ничего нет?
Девушка ответила заученно-бодро:
— Пишут покуда, — потом, вроде что-то вспомнив, смущенно улыбнулась и сказала: — А вы правда летчик-испытатель?
Он поморщился и впервые посмотрел на девушку со вниманием. Про себя отметил: «Лет двадцать пять. Морданчик славный. Носик симпатичный. Зря только так сильно мажется». Конечно, ничего подобного он вслух не сказал, а спросил: