Анатолий Маркуша - Нет

— Итак, в мае вы наш, — подвел итог разговора Главный. — А пока приезжайте, когда сможете, знакомьтесь, вникайте в специфику. Пропуск вам оформят постоянный, я распоряжусь.

Они пожали друг другу руки и расстались.

В коридоре Хабаров встретил Марину. Она о чем-то спорила с длинным очкастым парнем.

— Нет-нет-нет, Глеб, вы обещали просчитать к понедельнику, обещали? Сегодня — понедельник, что я должна сказать Павлу Семеновичу? Что?

— А вы, Мариночка, ничего не говорите. Вы ему только улыбнитесь. И он забудет про все расчеты, выкладки и таблицы…

— Вы чудесно придумали, Глебушка! Вот сами идите и сами улыбайтесь, а я посмотрю, что из этого выйдет…

— Ну, Маришечка, разве можно сравнивать несоизмеримые величины — вашу улыбку и мою?

Хабаров хотел пройти мимо, помахав Марине рукой, но она остановила его:

— Здравствуйте, Виктор Михайлович! Наш?

— Ваш.

— Поздравляю!

— Кого?

— Что значит — кого? Вас поздравляю…

Очкастый Глеб, медленно отступая, попятился к стене.

— Вы куда? — остановила его Марина.

— Считать, куда же еще? Разговаривать с вами бесполезно. Я это только что понял. Тут не только мне, тут самому Кадочникову не на что рассчитывать, — сказал он и показал глазами на Хабарова…

— Ваш друг великодушен, Мариночка, но я прошу иметь в виду, что скрытых талантов во мне куда больше и те таланты куда значительнее.

— Однако!

— Мне уже говорили: от скромности ты не умрешь. И это, наверное, правда. Жалко, староват я стал, Мариночка, а то бы…

— Что «а то бы», что?

— С вашего разрешения, в другой раз. Ладно? Надо ехать, — и он показал на часы.

Хабаров ушел, а Марина все смотрела ему вслед. И никак не могла понять, чему она, собственно, улыбается.

Бывает небо почти белое — в пасмурный день надо льдами; бывает розовое на закате и медное; бывает зеленовато-серое — над большим водным простором; если освещено оно косым светом невидимого солнца; бывает сиреневое — на грани дня и ночи, когда сумерки у земли уже густые, а на высоте еще размытые…

И запах у неба тоже есть. На рассвете, если оно не взбаламучено облаками, не просечено ветром, небо пахнет росой, травами, чуточку лесом, особенно сырым… Высокое небо — прозрачное и холодное — пахнет снегом, весенним подтаивающим льдом, родниковой, незамерзающей водой… Бывает, небо пахнет горько и скорбно — дымом. Все, кто летал над лесными пожарами, где-нибудь над сибирской тайгой или над северными торфяниками, знают этот запах. Знают его и летавшие на войне.

Запах дыма — запах большой беды. Заслышав его, не успокаивай себя ни праздничной голубизной небесного свода, ни нарядной крахмальностью беспечных облаков, ни солнечными зайчиками на воде. Правде надо глядеть в лицо, глядеть прямо, не жмурясь, даже если дым ест глаза…

Раньше с ним такого не случалось: заполняя полетный лист, Хабаров вдруг останавливался, взглядывал на штурмана.

— А какое сегодня число, Вадим?

Виктор Михайлович спрашивал и у матери, какой нынче день, и очень удивлялся, когда вместо среды, как он полагал, оказывался четверг.

— Четверг? Ну да? Вот черт возьми!

Его все время не покидало чувство жесточайшего цейтнота.

На тридцатке летал Володин. Доводил гидравлическую систему. Виктор Михайлович только изредка подменял его, отчасти чтобы быть в курсе дела, а больше потому, что твердо верил в принцип: одна голова — хорошо, а две — лучше. В гидравлическую систему внесли много изменений, улучшений, переделок. Володин был доволен, и Виктор Михайлович соглашался с выводами напарника. На тридцать второй Хабаров летал на смену с Бокуном. В систему питания двигателя тоже внесли серьезные коррективы, и теперь надо было накручивать часы налета.

Тридцать вторую машину поднимали еще и еще, то Бокун, то Хабаров. Ходили на разных высотах, меняли режимы нагрузок, чертили в небе бесконечные треугольники маршрутов. Приборы писали режимы, летчики прислушивались, приглядывались, принюхивались…

Когда налетано было уже порядочно и все объективные показатели говорили, что переделки оправдали себя и удались, Хабаров пошел к Севсу.

— Вадим Сергеевич, по тридцать второй все идет хорошо, но мы не успеваем… Наземные осмотры занимают больше времени, чем предполагалось, к тому же в самом начале нас задержала погода.

Севе снял очки, поглядел на Хабарова усталыми глазами и безо всякого энтузиазма в голосе спросил:

— И что вы предлагаете?

— Надо летать ночью…

— Ночью? Для чего? И где логика: то вы проявляете сверхосторожность, то требуете разрешения на ночные полеты.

— Логика есть. Что нам грозит в худшем из возможных случаев? Полный отказ двигателя. Так? Орлов рассчитает маршрут таким образом, чтобы я с любой точки мог дотянуть на аэродром без двигателя. Вынужденная посадка, конечно, перспектива не самая приятная, но с точки зрения технической это примерно одно и то же — что вынужденная днем, что ночью…

— Допустим. А что мы выгадаем, приняв ваше лихое предложение? — спросил Севе. — Что? Только конкретно, пожалуйста.

— Много. Три полета в светлое время дня будет делать Бокун, два в ночное время — я. Три плюс два — пять. Через десять-двенадцать суток закончим программу. Иначе нам в график не уложиться.

— Значит, вы будете работать ночью, а днем спать? Бокун наоборот — днем работать, а ночью спать? Правильно я понял?

— Правильно.

— А как быть с наземниками?

— Надо увеличить бригаду, разбить ее на две смены. Надо платить премиальные, сверхурочные. Между прочим, это здорово умел делать Аснер.

— При чем тут Аснер?..

Хабаров тут же пожалел, что упомянул Аснера. Бледное лицо Севса начало вдруг краснеть, наливаться нездоровой кровью, а пальцы его быстро-быстро забарабанили по стопу. Казалось, вот сейчас, сию минуту он раскричится, совершит что-нибудь нелепое и невероятное. Но взрыва не последовало. Вадим Сергеевич довольно миролюбиво сказал:

— Составляйте круглосуточный график. Невозможный вы человек, Виктор Михайлович. Просто не представляю, почему я вас терплю…

Теперь Хабаров работал почти каждую ночь. Но спать толком днем ему не удавалось. Всегда находились какие-то совершенно неотложные дела. И он уставал, сильно уставал, хотя и был доволен: дело двинулось заметно быстрее.

Неожиданно генерал Бородин напомнил Хабарову о его обязанностях заместителя председателя комиссии по отбору кандидатов на курсы летчиков-испытателей. Понятия не имея о постоянных ночных полетах Виктора Михайловича, генерал сказал:

— Пора проветриться, Виктор Михайлович. Завтра на двенадцать ноль-ноль я назначил первую проверку техники пилотирования. Полагаю, вы будете на месте?

Это было очень некстати, но Хабаров возражать не стал.

— Хорошо, Евгений Николаевич, буду вовремя.

И он приехал на аэродром, поспав каких-нибудь три часа. Кандидатов, назначенных на проверку, было восемь. Машин — четыре. Инструкторов — трое.

Виктор Михайлович взял бланк плановой таблицы и быстро заполнил его. Каждому инструктору два вылета и себе тоже два. Поглядел в список, увидел фамилию Блыша. Взял Блыша себе, остальных распределил наобум.

Блыш доложил Хабарову сдержанно:

— Товарищ полковник, старший лейтенант Блыш к выполнению задания готов.

— Здравствуйте, Антон Андреевич, — сказал Хабаров и протянул Блышу руку. — У нас тут не очень принято козырять и не надо делать вид, что мы незнакомы. Слушайте задание: высота три тысячи, нормальный пилотаж, вираж вправо, вираж влево, переворот, петля, боевой разворот в одну сторону, потом в другую, еще переворот, иммельман и еще переворот, иммельман. Влево и вправо. Дальше: переворот, горка, бочка и переворот, ранверсман, бочка. Виток штопора влево, выход боевым разворотом, виток штопора вправо… Все.

Блыш пилотировал хорошо. Летчик это понял на первом же вираже. И по тому, как уверенно он ввел машину в крен, и по тому, как одним четким движением ручки создал предельную угловую скорость вращения, и по тому, как аккуратно нажимом верхней педали строго поддерживал нос самолета на горизонте, и по тому, как легко переложил машину из левого в правый вираж… Словом, Блыш показывал настоящую работу. И Хабаров не дал ему закончить задание — к чему зря терять время? Сказал в переговорное устройство:

— Довольно, Антон Андреевич. Хорошо. Высота тысяча семьсот пятьдесят метров, обороты две тысячи двести, пять минут строго горизонтального полета с курсом двести десять градусов. У нас это называется площадка. Если поняли, выполняйте.

— Понял, — ответил Блыш, и в голосе его послышалось явное недоумение: подумаешь, горизонтальный полет! Нет, он ничего не сказал, но, должно быть, так подумал.